Валентинка - Люциус Шепард Страница 6

Позже, днем, мы уснули, а проснувшись, я увидел, что зеленые сумерки не сменили оттенка. Я потянулся, зевнул и заметил, что ты лежишь на боку и разглядываешь меня. Я перевернулся и тебя поцеловал.

– Еще поспишь? – спросил я.

– Нет. Я…

– Что?

Ты покачала головой, словно то, что делаешь ты или чувствуешь, – невыразимо. В твоем лице поселилось счастье, но я знал – это лишь смена погоды. Я приподнялся на локте, пальцами пробежал по твоему телу, растопырил пальцы на бедре.

– О чем ты думаешь? – спросила ты.

– Мантру повторяю.

Ты потянулась будто бы меня ущипнуть:

– Скажи!

– Я думал, какое у тебя лицо, когда я в тебе.

– Какое?

– Словно ты пытаешься что-то расслышать. Голос. Музыку. Словно тебе плохо слышно.

Ты зажмурилась.

– Не вижу.

– Довольно глупо выглядишь.

– Вот это больше похоже на правду, – засмеялась ты. Моя рука скользнула меж твоих бедер – кожа влажная. Ты сжала ноги, поймав мои пальцы.

– Еще горишь? – спросил я.

– Не-а. – Ты расслабила ноги, сжала опять. – Как бы светится.

– Ну так и есть. Вижу луч. Там кто-то заперт. Ты игриво меня чмокнула.

– Может, они в опасности, – сказал я. – Надо проверить.

– Уже напроверялся. Ты теперь, наверное, знаешь все мои закоулки и трещинки.

– Училки так не говорят.

Мы задремали снова, улегшись ложечкой, и через час, когда я проснулся, не переменили позы. Я вновь отвердел, и в полусне ты разрешила войти в тебя – такое стерильное слово для столь чистого приятия. Я сам толком не проснулся, и оттого близость казалась примитивной, будто чресла мои направлялись не сознательным желанием, но законом природы. Вот мы – просто два инертных тела, что столкнулись и покачиваются на одной волне. Почти успокоительный секс. Наконец я перекатился на спину. Световые вспышки кололи тьму под веками. Остатки мысли несло в никуда.

Ты заерзала, повернулась на живот, ткнулась подбородком мне в бицепс.

– Ты не кончил.

– Не-а.

– Я хотела, чтоб ты кончил.

– Все нормально, – сказал я. – Ну, понимаешь. Духом крепок, но…

– Плоть слаба?

– Не слаба. У нее перерыв.

Ты поцеловала меня в лоб, в губы, а потом я почувствовал, как ты гладишь меня, возрождая эрекцию.

– Что-то я не вижу перерыва, – сказала ты.

– Ты чего хочешь?

– Поиграть. – Пальцы твои сжались. – Ничего?

– Ммм-мм.

– То есть да?

– Ага, я переживу.

– Я так и подумала.

Ты встала на четвереньки, груди твои раскачивались подле моего члена, и он терся о них, скользил меж них… голубиные ласки. А потом ты обхватила меня губами. Прежде за тобой не водилось такой храбрости. Я мимолетно подумал – может, другой мужчина изменил твои привычки, – и я позавидовал всем воображаемым любовникам, с которыми вместе населяю ныне твою сексуальную историю. Я потянулся к тебе, предупредил, что сейчас кончу, – я не знал, того ли ты хочешь. Ты перехватила мою руку, наши пальцы сплелись. Губы твои сжались, заскользили вдоль меня; язык обвивал меня, и настоятельность в паху сгустилась в насущность. Может, зависть и смута виноваты – вопль мой прозвучал неестественно хрипло и уродливо, точно одинокая голодающая тварь восхваляла великую добычу, отрытую на бесплодном поле.

Я притянул тебя ближе, и мы лежали переплетясь в зеленоватом сумраке. Целуя тебя, я ощутил собственный теплый вкус на твоих губах. Минуты замедлились. Белая постель плыла. Мы лежали умиротворенные, и я снова таял в тебе. Куда ни глянешь, нет конца счастью или времени. Надежда и отчаяние – в идеальном равновесии. Крошечные тревоги копошились вокруг главной мысли, точно птицы кружат над островом: что за материя в нас не умирает без воздуха и света, вновь и вновь яростно живет, бестрепетно возрождаясь? Потом мысль улетела на юг. За окном взвизгнул ребенок. В коридоре бомкнул лифт. Мы спали в прохладном светящемся центре мироздания. Все страхи побеждены. Вся наша мучительная жизнь испарилась.

Следующие два дня и две ночи мы редко покидали безымянную комнатку с запертыми окнами и мертвым холодным воздухом. Мы украсили ее сброшенной одеждой и пакетами из-под бутербродов, но комнатка так и не приобрела ни живости, ни обаяния. Разве что ей хватало норой пристойности исчезать, не становиться нам тюрьмой. Мы нуждались в уединении – чтобы заниматься любовью, но еще – чтобы вновь знакомиться и говорить. Мы предавались воспоминаниям, мы рассказывали, чем занимаемся. Но в основном – шутили, заигрывали. Наша панацея. Размягчались шрамы там, где нас оторвало друг от друга, я чувствовал, как растекается новая ткань, как она взрослеет, укрепляются новые нити между нами.

– Помнишь фотографии – ты присылала, когда у меня болела спина? – Я лежал на животе, моя рука – на твоей груди. – Ты прислала такую… ты на ней в красном топе. Один топ. Ты в кухне, улыбаешься и выставляешь ноги.

– Угу, – блаженно ответила ты. – Тебе же понравилось.

– У меня стоял неделю.

– Наверное, я того и добивалась. Хотя не думала в клинической терминологии.

– Может, думала, но не сознавала. – Я перевернулся и положил голову тебе на плечо. – А трусы ты надевала под топ?

Ты покосилась лукаво:

– Не скажу ни за что.

– Я так и думал.

– Почему?

– Ты так улыбалась… на снимке. Ты, пожалуй, нарочно сфотографировалась, чтоб я спросил.

– Мо-ожет быть! – Ты пропела это на двух нотах.

– Я думаю, нет.

– Что нет?

– Не надевала. Ты смущалась… немножко. Будто впервые снималась в мягком порно. По-моему, ты не настолько замечательная актриса – ты бы так не притворилась.

Ты изобразила ужас:

– Ты не ценишь мой талант?

– Детка, – хрипло сказал я, изо всех сил изображая Тома Уэйтса [8], – талант бывает у всех. Не это важно.

– А что важно?

– Что сейчас ты без трусов.

– У меня больше нету! – Ты глянула так серьезно, будто сейчас возьмешь с меня клятву. – Нам придется стирать.

– Что – прямо сейчас? – удивился я.

Ты потянулась – ленивым котенком свернулась в клубок и одновременно коснулась пальцами моей щеки, словно игрушечной мышки: нравится, только устала бегать.