Новый американский молитвенник - Люциус Шепард Страница 6

Дорогая Тереза.

Ты пишешь, что, наверное, поймешь, если я тебе солгу. Надеюсь, что так оно и будет. Мне трудно судить, ведь я и сам не всегда знаю, где правда, а где нет. Жизнь всегда казалась мне, по сути своей, одним сплошным обманом. Слова, которые мы говорим друг другу, так мало похожи на то, что мы чувствуем в глубине своих сердец, что могут с тем же успехом быть обманом. Когда мы говорим, то переводим самих себя с языка мысли на язык слов, причем настолько неуклюже, как будто произносим заученные монологи, суть которых не очень нам понятна. Истина зачастую становится ясной и понятной, когда двое людей напряженно глядят друг другу в глаза с одной и той же целью, когда в игру вступает их внутренняя совместимость, и, может быть, когда ты пишешь, что поймешь, если я тебе солгу, речь идет о самом факте того, что такая совместимость существует. Как бы там ни было, обещаю, что не скажу тебе ничего такого, что я сам считал бы заведомой ложью.

Наша переписка цвела и ширилась, проходя через стадии флирта, ухаживания, размолвок и примирений, пока мы наконец не признали оба, что стали друг для друга больше чем просто друзьями по переписке. Несколько раз мы говорили по телефону, хотя и коротко, но всегда о любви, и после каждого такого разговора у меня кружилась голова и теплело на душе. Мне представлялось, будто мы с Терезой вместе идем по какой-то неземной долине. И говорим по душам. Когда я думал о ней ночами, мне казалось, что мои мысли улетают в небо, как дым, и там смешиваются с ее ночными мыслями обо мне. Я рассказал ей о себе все, до последней малости. Каждая строка тех писем, что я писал ей тогда, звенит пронзительной искренностью. Исповедуясь ей, я и сам узнал о себе немалого нового и поучительного. Она была моей надеждой, за которую я держался изо всех сил, в то же время сомневаясь, что значу для нее столько же, сколько она для меня. Она все время повторяла, что обстоятельства не дают ей вырваться из города и приехать ко мне. Лишь через тринадцать месяцев после первого письма, когда я сообщил ей, что мою книгу, получившую название «Новый американский молитвенник», приняли в печать, Тереза предложила приехать навестить меня:

…Мы уже говорили с тобой о том, что если я приду в комиссию по досрочному освобождению и поручусь за тебя, раз уж никто из твоих родных не может этого сделать, то тебя, может быть, освободят условно еще до срока. Думаю, настала пора так и поступить, потому что эта твоя книга дает тебе отличный шанс на досрочное освобождение. Я успела полюбить тебя за минувший год (господи, неужели уже так долго?), но, должна признаться, немного боюсь личной встречи с человеком, который занял такое важное место в моей жизни, продолжая оставаться загадкой. А что, если все окажется не так, как мы надеемся? Как я это переживу? Конечно, мои переживания ничто в сравнении с твоими, и мои слова наверняка еще больше растравляют твою боль, но так уж оно есть. В общем, я думаю, что через пару недель приеду в Вашингтон и навещу тебя в тюрьме 21 мая, если ты не против.

У меня скопилось не меньше дюжины ее фотографий и около сотни писем, и все же, думая о предстоящем визите, я представлял ее себе менее отчетливо, чем после первого письма. Теперь, когда мне пришлось всерьез задуматься о своих чувствах, я понял, что не могу отделить реальность от сексуальных фантазий и далеко идущих планов нашего совместного будущего, которыми я себя развлекал. У меня было такое ощущение, будто несколько месяцев переписки пролегли между нами, как широченный залив, и, чтобы навести через него мосты, вряд ли хватит жалкой пары часов одного майского полдня. С перепугу я сел писать подходящую случаю молитву, но так и не смог ничего придумать. У меня уже девять лет и несколько месяцев не было женщины, и моя самоуверенность в обращении с противоположным полом порядком повыветрилась. Хотя это и неплохо, поскольку моя былая самоуверенность целиком и полностью основывалась на презрении к женщинам. Теперь же я не испытывал ничего, кроме сомнений в себе, помноженных на отчаянное желание освободиться досрочно и мысль о том, что Тереза может оказаться моим последним шансом. По мере того как день ее визита приближался, я перешел от тревоги к состоянию безмятежного всеприятия, точно приговоренный к смерти, который смирился с мыслью о неотвратимости убийственной инъекции. Утром того самого дня паника снова охватила меня с такой силой, что, когда я выходил во двор для свиданий — прямоугольник травы и яблоневых деревьев, среди которых были разбросаны детские горки и качели, в окружении изгороди с колючей проволокой поверху, — у меня тряслись колени. Солнце светило так ярко, что почти ослепило меня. Из-за ельника, насаженного к западу от тюрьмы, тянуло рекой. Мои чувства вдруг лишились обычной защиты, и весь мир предстал передо мной точно раскаленный красочный крик. Ветерок обвевал меня, а вопли носившихся вокруг качелей ребятишек на фоне болтовни их отбывающих срок папаш, которые сидели с женами и родителями за столами, ели принесенную ими еду и наслаждались возможностью прикоснуться друг к другу, показались мне резкими, как треск смолистого полена в костре.

Во дворе было, наверное, человек шестьдесят-семьдесят, но Терезу я увидел сразу. Она сидела одна за столом в тени большой яблони, на ней был голубой сарафан с белыми узорами. Волосы она распустила по плечам. Завидев меня, она робко взмахнула рукой. Я шел к ней, не вынимая рук из карманов и напустив на себя уверенный вид, а сам страшно боялся напомнить ей какого-нибудь идиота в роли Крутого Джека из фильма пятидесятых годов. Вблизи она оказалась похожа на традиционный портрет американской девушки, чистой и очаровательной, как парное молоко или сахарное печенье. Узоры на ее сарафане изображали белых птиц с раскинутыми крыльями. Когда я подошел, она встала и обняла меня, по-сестрински. Я чуть не заснул от запаха ее шампуня, но прикосновение ее грудей подействовало на меня возбуждающе. Мой эрегированный член уткнулся ей в бедро. Смутившись, я едва не отпрянул, но она удержала меня со словами:

— Ничего, все в порядке.

Почти тут же она рассмеялась, звонко, как ручеек, и сказала:

— Полагаю, это значит, что ты рад меня видеть. [5]

А я, уткнувшись в ее волосы, пробормотал:

— Угу.

Не знаю, кто из нас дрожал, я или она. Наверное, оба. Удары моего сердца гулко отдавались во всем теле. Я не знал, что делать, просто стоял, и все. Наконец мы сели, держа друг друга за руки через стол. Я настолько привык сомневаться во всех своих эмоциях, что теперь, когда меня охватило неподдельное чувство, мог только молчать и смотреть. Она оказалась бледнее, чем на фотографиях. Белая ночная птица из страны беспощадного солнца. И хотя я уже знал, что глаза у нее зеленые, только теперь заметил, насколько они отличаются от обычных зеленых глаз: у них был тот же оттенок непрозрачного камня, какой бывает у ручьев Колорадо, когда тают снега. Среди жен и подружек грабителей, угонщиков и прочего ворья она выглядела не на месте, но мне подумалось, что эта женщина будет выглядеть не на месте где угодно, кроме разве что пустыни, ведь ее красота была такой спокойной и домашней, словно ее лицо и фигуру вылепил на досуге какой-то скульптор, вдумчивыми пальцами оживляя плавные изгибы ее тела.