Предательство - Карин Альвтеген Страница 6

Только у Анны он чувствовал себя спокойно. Только она была в силах победить этот разрушающий страх.

А эти считают, что он должен все бросить и идти дальше.

Куда?

Куда они хотят его отправить?

Она — единственное, что у него есть.

Это возобновилось после несчастья. Сперва таилось, подстерегало его, поначалу лишь как потребность создавать симметрию и восстанавливать равновесие. Но по мере того, как серьезность ее состояния становилась все очевидней, навязчивые ритуалы стали превращаться в одержимость. Их исполнение стало единственным способом отвести угрозу. Если не послушаться импульсов, то произойдет что-то страшное. Что именно, он не представлял — знал только то, что не выдержит этого ужаса и боли.

В отрочестве все было иначе. Для того чтобы тяжесть отпустила, достаточно было всего лишь не прикасаться к дверным ручкам, или спиной спуститься по лестнице, или дотронуться до всех фонарных столбов на пути. Тогда ему было намного легче. Он мог спрятаться за подростковым эгоцентризмом.

И ни сейчас, ни тогда никто не догадывался, что, полностью осознавая безумие собственных действий, он постоянно изобретает приемы и жесты, которые скрывали бы ритуалы, придавая им вид естественных движений.

Шла ежедневная тайная война.

Анна, любимая. Он никогда ее не оставит.

В куртке зазвонил мобильный. Он посмотрел на дисплей. Номер скрыт. Два гудка. Если отвечать, то только после четвертого.

Вдруг это из больницы.

— Юнас.

— Это папа.

О господи, только не сейчас.

— Юнас, ты должен помочь мне.

Пьяный. Пьяный и расстроенный. И Юнас знал, зачем он звонит. Последний раз они говорили восемь месяцев назад, на ту же тему. Она не менялась. Наверное, отец звонил и умолял бы куда чаще — если бы чаще бывал достаточно трезв, чтобы вспомнить номер.

В трубке слышался гул голосов. Наверняка сидит в каком-нибудь баре.

— Мне некогда, я не могу сейчас говорить.

— Черт, Юнас, ты должен мне помочь. Я не могу так жить, я не выдержу… — Голос дрогнул, в трубке стало тихо. Лишь отголоски чужих разговоров.

Он откинул голову назад и прикрыл глаза. Когда-то отец использовал слезы как последний аргумент. И испуганный его ранимостью, Юнас поддерживал отца, став соучастником его предательства.

С тех пор прошло тринадцать лет.

Просто скажи ей, что вечером мне надо на работу. Черт, Юнас, ну ты же ее знаешь… Она устроит такое, что никому мало не покажется.

Тринадцать лет он покрывал собственного отца. Правду, какой бы она ни была, он должен скрывать от матери.

Ради нее самой.

Год за годом.

И вечный вопрос, зачем отец так поступает.

В городке многие про него знали. Юнас помнит, как стихали разговоры, когда они с матерью заходили в универсам. Помнит шепот за их спинами. Сочувственные улыбки соседей и маминых подруг — всех, кого она считала друзьями и кто годами трусливо скрывал правду. Он и сам шел рядом с ней и тоже молчал, как самый заклятый предатель. Он помнит ее разговор с соседкой в кухне. Мать думала, что его нет дома, а он лежал в кровати и листал комикс. И слышал, как она, плача, говорила, что подозревает, что муж встретил другую. Чувствовалось, что она преодолевает себя, высказывая вслух эти постыдные опасения. А соседка лгала. Лгала в глаза, поедая испеченные матерью булочки и запивая их кофе. Уверяла, что мать все придумала, что в каждой семье бывают хорошие и плохие периоды и что беспокоиться совершенно не о чем.

И мужские похлопывания по плечу, поощрявшие прославленного, не ведающего поражений сердцееда на новые завоевания. А если что, то дома его прикроет Юнас. Постоянная и мучительная ложь, которую заглаживали навязчивые ритуалы. Они гасили чувство вины. Но приходилось снова лгать, чтобы скрыть уже их.

Сколько он всего передумал об этих женщинах. Кто они, о чем они думают? Они знают, что у мужчины, с которым они лежат в постели, где-то есть жена и сын? Это играет для них хоть какую-то роль? Их это беспокоит? Зачем они отдаются мужчине, который берет свое, а потом возвращается домой к жене, перед которой все отрицает?

Он не мог понять.

Он знал только то, что ненавидит их всех.

Ненавидит.

Все рухнуло за несколько месяцев до его восемнадцатилетия. Какая-то пошлость, вроде помады на воротнике рубашки. После пяти лет постоянного обмана предательство вскрылось, и отец как загнанный заяц спрятался за осведомленностью Юнаса, чтобы защититься от ее боли. Разделил вину между ними обоими.

Она так и не простила.

Ее предали дважды.

Нанесли ей неизлечимую рану.

Отец съехал, а он, не приближаясь к матери, слонялся по безмолвному, разрушенному дому. Пропитанному зловонием стыда и ненависти. Мать отказывалась разговаривать. Днем она почти не выходила из комнаты, разве только в туалет. Он пытался искупить свое предательство, взяв на себя все хозяйственные заботы, покупая продукты и готовя, но она не хотела есть вместе с ним. Каждую ночь в половине третьего он заводил мопед и отправлялся развозить газеты, а когда в шесть утра возвращался, то замечал, что она брала еду из холодильника. Использованная посуда была тщательно вымыта и поставлена в сушильный шкаф.

И ни слова ему.

— Я не могу говорить, у меня нет времени.

Отключив телефон, он наклонился вперед, опершись на руль.

Третий тромб за два месяца. И с каждым разом тяжесть комы усугубляется.

Как она могла так поступить с ним?

Что еще он должен сделать, чтобы она осталась? Одиночества в квартире он не выдержит. По крайней мере, сегодня.

Оглянувшись, он включил задний ход. Куда ехать, непонятно.

Ясно только одно.

Если в ближайшее время она к нему не прикоснется, он сойдет с ума.