Недоподлинная жизнь Сергея Набокова - Пол Расселл Страница 6

— Безусловно.

— И это вас не остановило?

— Нет, герр Зильбер, не остановило. Это что, допрос?

— Да нет, ничего подобного. — Он усмехнулся. — В конце концов, это ведь я рискую, встречаясь с вами. И прошу вас, называйте меня Феликсом. Просто я любознателен. Как вы поступили бы с этими сведениями, если бы раздобыли их?

— Честно говоря, понятия не имею. Пожалуй, так далеко вперед я не загадывал. А почему это вас интересует?

Он ни на миг не сводит глаз с моего лица.

— Повторю вслед за вами: понятия не имею.

Наши взгляды встречаются. Он достает из нагрудного кармана погнутую сигарету протягивает мне. Я принимаю ее и, ощущая огромную благодарность, прикуриваю от пламени спиртовки, затягиваюсь и возвращаю сигарету ему. Несколько минут мы обмениваемся этой драгоценной крохой утешения.

— Я ничего вам предложить не могу, — произносит он.

— А я, уверяю вас, ни о чем и просить не стал бы, — отвечаю я.

— У меня сын погиб под Днепропетровском, знаете?

— Нет, не знал. Мне очень жаль.

— Я считал себя христианином. Больше не считаю. Вы же, с другой стороны, походите на человека, преданного своей вере. Я заметил крест, который вы все еще носите.

Оказывается, герр Зильбер намного наблюдательнее, чем я полагал.

— Наверное, слышать такое от человека, подобного мне, очень странно, — продолжает он, — тем более в этот, особенно сложный момент. Но по-моему, я завидую вам, Набоков. Полный абсурд, конечно! Однако вам уже нечего бояться. Участь ваша почти несомненна. И вы должны ощущать себя восхитительно свободным.

— Я был бы счастлив сию же минуту поменяться с вами местами, — признаюсь я.

— Нет, не думаю. Сюда я больше не приду. Если сможете, встретьтесь со мной через три дня в ресторане отеля «Эдем». Ровно в час. Вы понимаете, о чем я говорю?

— В моих обстоятельствах три дня — срок очень немалый.

— Да, это так, — отвечает он. — Это так. Очень немалый срок для всех нас. Ну-с, хайль Гитлер, чего бы сие ни стоило.

Я удивленно округляю глаза. Герр Зильбер пожимает плечами.

— Удачи, — говорит он. — Тучи расходятся, значит, сегодня нам достанется сильно.

После его ухода я поначалу ощущаю недоумение, но затем меня охватывает все нарастающая тревога. То, что герр Зильбер нанес мне этот визит по собственному почину, представляется мне решительно невозможным. Человек он опасно проницательный, это ясно. И кстати, откуда у него мой адрес? А точнее сказать, от кого он мог его получить? Чем дольше я думаю об этом, тем большим убеждением проникаюсь, что человек, настолько осторожный, никогда не рискнул бы прийти ко мне лишь для того, чтобы услышать, как я подтверждаю его наблюдения, одно упоминание о которых, даже сделанное шепотом, чревато смертным приговором.

А с другой стороны, разве не окружают меня со всех сторон самые поразительные нарушения строжайших запретов? Сопровождая фрау Зильбер на черный рынок, разве не слышал я, как обмениваются сведениями женщины в очереди? «Такого-то арестовали». «Прошлой ночью бомба попала прямо в бомбоубежище на Александерплац. Многих убило». «Союзники готовятся к штурму Атлантического вала». Вечерами, перед тем как начинают выть сирены воздушной тревоги, все эти женщины ритуально слушают сюрреалистически оптимистичный «Вермахтберихт» [12], а из него таких новостей не почерпнешь. Браться их сведениям попросту неоткуда, тем не менее они витают повсюду. Единственная беда: невозможно понять, какие из них — если хоть какие-нибудь — правдивы.

Сказанное мной о Хью Бэгли, строго говоря, правда, но правд, как водится, существует много. Да, Хью был в Кембридже большим моим другом; на краткий и счастливый промежуток времени он стал и моим любовником, хотя любовь наша была скорее приятельской, чем страстной, и со временем из нее выросла дружба, оказавшаяся куда более долгой, чем каждый из нас мог тогда помыслить. С университетских времен я виделся с ним лишь по разу в год, но мы регулярно переписывались, пока события относительно недавние не оборвали все связи между Британскими островами и «Европейской крепостью». В его последнем письме, каким-то чудом достигшем меня в оккупированном Париже летом 1940 года, Хью сообщал, что вступил в Королевские ВВС, и просил время от времени молиться за него. На самом деле я молился за него гораздо чаще, чем он мог себе представить, — воображение мое видело в нем, летящем по небу, не столько реликвию прошлого, сколько олицетворение всех наполнявших мою жизнь «а могло бы и быть». И когда я услышал по радио его измученный голос, мне явилось не только все мое прошлое, но и призрак убитого будущего.

Настоящей надежды помочь Хью в его нынешнем ужасном положении у меня не было, как не было надежды помочь и любви всей моей жизни, которую нацисты отняли у меня ранним утром двухлетней давности в слишком приступном, так сказать, замке, стоящем в Тирольских Альпах. Правда состояла в том, что и Хью Бэгли, и Герман Тиме находились — в том, что касалось меня, — вне пределов досягаемости.