Дом с золотой дверью - Элоди Харпер Страница 6

— Я скучал.

Проснувшись, Амара судорожно ловит воздух. Лицо ее залито слезами. Она не сразу вспоминает, где находится. Затем она забирается с головой под одеяло, борясь с желанием разрыдаться, впиваясь ногтями в ладони, стискивая кулаки. Охваченная ужасом, Амара все же понимает, что уродливые опухшие глаза ей ни к чему.

— Это пройдет, — шепчет она, задыхаясь в темноте и сдерживая слезы. — Пройдет.

Теперь, когда Амаре ничто не угрожает, ночные кошмары мучают ее чаще, чем когда ей приходилось выносить ужасные страдания наяву.

Под одеялом душно. Откинув его, Амара через силу вылезает из кровати. Становится на холодную плитку. Потягивается, чтобы прогнать страх, как будто его можно стряхнуть с кончиков пальцев. Спальня у Амары небольшая: в ней помещается лишь кровать и бельевой сундук, но здесь ей спокойно. Через окно, выходящее в таблинум ^[3], проникает только естественный свет. В нем мягко поблескивают ветви цветущей яблони, которыми расписаны стены. В альковах расставлены масляные лампы. Руфус говорит, что по ночам эти светильники напоминают звезды, виднеющиеся сквозь верхушки деревьев.

Воспоминание о любовнике утешает Амару. Она подносит руку к сердцу. Руфус защитит ее от Феликса — как и всегда.

Амара одевается: звать на помощь Марту ей совсем не хочется. Она достает из сундука свой любимый наряд — белую тунику, подарок Плиния. Ткань кое-где потерлась, но у Амары нет платья красивее. Адмирал римского флота Плиний был бы патроном Амары, не перепиши он все права на Руфуса. Плиний даровал Амаре свободу и свое имя — Гая Плиния Амара, вольноотпущенная. Кажется, ей никогда не надоест повторять эти четыре слова, особенно последнее. Застегивая белую тунику на плече, Амара шепчет свой новый титул, как заклинание. Она надеется, что однажды снова встретится с адмиралом, чтобы поблагодарить его за все, что он сделал.

Отперев дверь, Амара выходит в соседнюю комнату. Там, сидя на табурете, ее уже ждет Марта. Она выглядит усталой. При виде госпожи она тут же вскакивает.

— Тебе ни к чему вставать так рано, — смущенно говорит Амара. — Прошу тебя, отдыхай, пока я не позову.

— Господин сказал, что я должна служить тебе, — отвечает Марта, подходя к туалетному столику и жестом приглашая Амару сесть, чтобы заняться прической.

В полной тишине Марта приводит волосы Амары в порядок, расправляя гребешком помявшиеся за ночь локоны.

— А дома, в Масаде, ты тоже была служанкой? — вдруг спрашивает Амара.

Марта так резко останавливает руку с гребнем в волосах госпожи, что Амара морщится от боли.

— Кто тебе сказал?

— Наверное, ты сама, — отвечает Амара, не желая признаваться, что узнала это от Филоса.

— Нет, я не была служанкой. Я была замужем, — глухо произносит Марта и вновь принимается за дело.

Амару поражает мысль, что у Марты, быть может, есть дети и что она, вероятно, разбередила еще одну глубокую рану в душе служанки, чьих малышей похитили или убили.

— Прости, — говорит Амара. — Трудно быть вдали от дома. И от семьи.

— На все воля Божья, — отвечает Марта. — Не мне об этом судить.

«И не тебе тоже», — заканчивает она про себя.

Амара решает отступить. Пускай Марта хранит свои тайны. Ведь у нее в конечном счете больше ничего нет. Амара закрывает глаза, воображая, будто волосы ей укладывает Виктория, будто пальцы, что касаются ее головы, принадлежат тому, кто ее любит. В лупанарии Виктория всегда будила подруг утренней песней, какой бы темной ни была ночь накануне. Одно лишь воспоминание о нежном голосе Виктории заставляет Амару улыбнуться. Марта молча доводит прическу Амары до идеала и протягивает госпоже зеркало, чтобы та накрасила глаза. Когда с этим покончено, госпожа и служанка отправляются в разные стороны и обе, как кажется Амаре, выдыхают с облегчением.

Амара выходит в сад. На скамье пусто, кувшин и бокалы убраны. Над головой раскинулось бледно-голубое небо нового дня с едва взошедшим солнцем. Амара чувствует запах свежести, который еще витает в воздухе. В фонтане с мраморной Венерой, облокотившейся на край бассейна, чуть слышно журчит вода. Амару захлестывает волна счастья. Быть свободной — значит наслаждаться тем, что тебя окружает.

Амара наклоняется, чтобы осмотреть кустик тимьяна, который вчера оборвал Филос, и выяснить, не растут ли здесь другие целебные травы. Она живет здесь уже несколько месяцев, но не обращала на них внимания.

— К чему это преклонение перед цветами? Посмотри, ты вогнала их в краску!

Услышав знакомый голос, Амара от неожиданности вскакивает на ноги.

— Руфус!

Патрон рассматривает Амару, стоя у входа в сад. Она бросается ему в объятия.

— Прости, что огорчил тебя вчера, дорогая, — произносит Руфус, с силой прижимая Амару к груди. — Пришел, как только смог.

Амара неотрывно смотрит на Руфуса обожающими глазами. Она так боится потерять расположение покровителя, что ей кажется, будто она и вправду его любит.

— Я очень рада, что ты здесь, — говорит она, подставляя губы для поцелуя. — Вот только не знаю, смогу ли простить Гельвия за то, что он тебя задержал.

Руфус с тяжелым вздохом опускается на скамью.

— Надо же быть таким спесивцем! — говорит он, положив руку на колено Амары, усевшейся рядом. — Ты никогда не угадаешь, что он задумал. В конце мая он хочет устроить Таврийские игры ^[4], чтобы умилостивить подземных богов.

— Но зачем? — тревожно спрашивает Амара.

— Помнишь, как нас потряхивало в январе? Гельвий уверен, что грядет очередное сильное землетрясение.

— Но в тот раз мы почти ничего не почувствовали! — возражает Амара, припоминая колыхания земли и рокот, подобный далекому грому. Все закончилось еще до того, как Амара поняла, что происходит, но в полу атриума появилась на удивление большая трещина, а мостовую завалило черепицей с крыши.

— Ты не знаешь, что здесь случилось в год консульства Мария и Афиния, — произносит Руфус, и в его собственном голосе тоже слышатся спесивые нотки. — Мы до сих пор приводим город в порядок. — Руфус рассекает воздух ладонью, словно отмахивается от невидимого Гельвия. — Как бы то ни было, я ничего против Таврийских игр не имею. Но теперь Гельвий возомнил, будто на фоне театральных представлений в честь Флоралий игры будут смотреться дешево. Чушь! Даже Цицерон устраивал постановку. А ведь Гельвия еще не избрали! Только представь, как он возгордится после выборов!