Гигиена убийцы - Амели Нотомб Страница 6

— Нет, решено. Сегодня вечером истекает срок ультиматума, по такому случаю я не буду роскошествовать.

— Вы чувствуете свою причастность к кризису в Персидском заливе?

— До такой степени, что выпью «Александр» без масла.

— Вы смотрите новости по телевизору?

— Между двумя рекламными блоками случается схватить дозу информации.

— Что вы думаете о кризисе в Персидском заливе?

— Ничего.

— А все-таки?

— Ничего.

— Вам это безразлично?

— Отнюдь. Но что бы я ни думал, это не имеет никакого смысла. Заплывший жиром немощный старик — не тот, чьим мнением об этом кризисе следует интересоваться. Я не генерал, не пацифист, не нефтяник, не араб. Вот если вы спросите меня об «Александре» — тут я буду во всеоружии.

В заключение своей тирады писатель поднес чашу к губам и сделал несколько смачных глотков.

— Почему вы пьете из металлической посуды?

— Не люблю ничего прозрачного. Это, между прочим, одна из причин, почему я так толст: не желаю, чтобы меня видели насквозь.

— Кстати, господин Тах, мне хочется задать вам один вопрос, который мечтали бы вам задать все журналисты, но вряд ли хоть один решится.

— Сколько я вешу?

— Нет, как вы питаетесь. Всем известно, что еда занимает огромное место в вашей жизни. Гастрономия и ее естественное следствие, пищеварительный процесс лежат в основе ваших поздних романов, таких как «Апология диспепсии», — это произведение представляется мне наиболее ёмким выражением ваших метафизических забот и тревог.

— Совершенно верно. Я считаю, что метафизика — наиболее адекватное выражение метаболизма. А поскольку метаболизм складывается из анаболизма и катаболизма, метафизику я тоже разделил на анафизику и катафизику. Не усматривайте в этом дуалистическое противопоставление, речь идет о двух обязательных и, что еще более усложняет картину, синхронных фазах движения мысли, обреченной на тривиальность.

— Не содержится ли здесь также намека на Жарри и патафизику?

— Нет. Я — серьезный писатель, — ледяным тоном отрезал старик и снова приложился к «Александру».

— Итак, господин Тах, вы не будете возражать, если я попрошу вас описать ваш обычный день поэтапно с точки зрения пищеварительного процесса?

Наступила благоговейная тишина; писатель, казалось, размышлял. Выдержав паузу, он заговорил проникновенно, словно открывая непосвященному тайный догмат:

— Утром я просыпаюсь около восьми часов. Первым делом иду в туалет опорожнить мочевой пузырь и кишечник. Вам нужны подробности?

— Нет-нет, я думаю, достаточно.

— Тем лучше, потому что этот этап, хоть и неизбежно присутствующий в пищеварительном процессе, поверьте, более чем отвратителен.

— Верю вам на слово.

— Блаженны не видевшие и уверовавшие. Затем, присыпавшись тальком, я облачаюсь в халат.

— Вы всегда его носите?

— Да, я переодеваюсь, только когда выхожу за покупками.

— Вам в вашем состоянии не трудно все это проделывать?

— Я привык за много лет. Одевшись, я отправляюсь в кухню и готовлю себе завтрак. Раньше, когда я проводил дни за письменным столом, мне было не до стряпни и я ел что попроще, например, холодную требуху…

— Холодную требуху с утра?

— Я понимаю ваше удивление. Должен вам напомнить, что в ту пору я писал, и это поглощало меня целиком. Теперь меня и самого с души воротит при мысли о холодной требухе с утра. За двадцать лет я привык поджаривать ее в течение получаса на гусином жире.

— Требуха на гусином жире? На завтрак?

— Объедение.

— И «Александр» на запивку?

— Нет, за едой я не употребляю. В ту пору, когда я писал, я пил утром крепчайший кофе. Теперь же предпочитаю гоголь-моголь. После завтрака я выхожу за покупками, а потом стряпаю что-нибудь вкусненькое на обед: мозги в кляре, например, тушеные почки…

— Изысканные десерты?

— Редко. Напитки я пью только сладкие, поэтому десерта мне, как правило, не хочется. К тому же я люблю между трапезами погрызть карамельки. В молодости я предпочитал шотландские леденцы, исключительно твердые. Увы, с возрастом пришлось перейти на ириски, что, впрочем, не хуже. Ничто не сравнится с поистине чувственным ощущением вязкости, сопутствующим параличу челюстей, когда жуешь english toffee… Запишите, что я сейчас сказал, по-моему, неплохо прозвучало.

— Не стоит, диктофон пишет все.

— Как? Нет, это свинство! Я, значит, даже не могу ляпнуть глупость?

— Вы в жизни не сказали ни одной глупости, господин Тах.

— Вы столь же льстец, сколь и кляузник, сударь.

— Прошу вас, продолжайте ваш крестный путь по пищеварительному тракту.

— Крестный путь по пищеварительному тракту? Удачно сказано. Вы, часом, не почерпнули это в одном из моих романов?

— Нет, это мое.

— Что-то не верится. Ей-богу, типичный Претекстат Тах. Было время, когда я помнил все свои книги наизусть… Увы, мы — ровесники нашей памяти, не так ли? А вовсе не своих артерий, как говорят глупцы. Все-таки, «крестный путь по пищеварительному тракту», где же я мог это написать?

— Знаете, господин Тах, если вы и написали, моей заслуги это не умаляет, поскольку я…

Журналист осекся и прикусил язык.

— Поскольку вы не прочли ни одной моей строчки, не правда ли? Спасибо, молодой человек, это все, что я хотел знать. Как вы только могли клюнуть на столь откровенное фуфло? Чтобы из-под моего пера вышло такое пошлое, такое напыщенное выражение — «крестный путь по пищеварительному тракту»? Это же уровень богослова средней руки, вроде вас. Что ж, я могу констатировать с облегчением, по-стариковски, что литературный мир не меняется: как всегда, в нем на коне те, кто прикидывается, будто читал такого-то и такого-то. Только в нынешнее время это умение не заслуга: сегодня для вас издаются брошюрки, и любой невежда может говорить о великих писателях, демонстрируя все признаки среднего культурного уровня. В этом-то вы, кстати, и ошибаетесь: я расцениваю как заслугу тот факт, что меня не читали. Я бы проникся самыми теплыми чувствами к журналисту, который пришел бы брать интервью, даже не зная, кто я такой, и не скрывая своего неведения. Но не знать обо мне ничего, кроме этого, с позволения сказать, концентрата — «Добавьте воды, и через минуту вы получите молочный коктейль, готовый к употреблению», — что может быть хуже?

— Постарайтесь меня понять. Сегодня у нас пятнадцатое, а о вашей болезни стало известно десятого. Вы опубликовали двадцать два толстых романа, разве можно одолеть их за такой короткий срок, тем более сейчас, когда в мире так неспокойно и мы каждый день ждем новостей со Среднего Востока.