Последнее странствие Сутина - Ральф Дутли Страница 6

Потом он повел Мари-Берту к себе домой, она не возражала, говорила, что хочет увидеть его картины. Ее ярость и его угнетенность, ее несчастье и его отчаяние из-за войны и оккупантов дополнили друг друга, они схватились за руки. Если бы вернулась мадемуазель Гард из его виноватых снов, он постарался бы ей объяснить. И вот внезапно появилась Ма-Бе, заблудшая сумасшедшая фея, неистовая католичка вроде тех, что окружали ее в детстве, она повесила себе на шею золотые крестики, подаренные ей на первое причастие, будто наказывая вероломных сюрреалистов этим возвратом к вере своих предков, которую они презирали. Макс изобразил, как Богоматерь, уложив ребенка-Христа на колени, замахивается, чтобы шлепнуть его по розовым ягодицам. Бретон, Элюар и Макс наблюдают за этим из оконной ниши. Вдобавок отец у нее был какой-то солидный французский чиновник, поговаривали, будто сборщик транспортного налога, и, кто знает, может быть, он им когда-нибудь поможет, почему бы нет, надо подождать.

Будучи насквозь несчастной, Ма-Бе хотела избавить его от несчастья, держать его при себе, как печальную животинку-художничка, вешать ему крестики на шею. Туманно вещала об избавлении, подобно тому как раньше гадала по руке сюрреалистам. А еще хотела прогнать от него воспоминание об ангеле-хранителе, о мадемуазель Гард с ее неуклюжим немецким акцентом. Перестань терзать себя, ты ни в чем перед ней не провинился.

Что поделаешь, такие времена.

Ма-Бе твердила:

Твоего ангела-хранителя интернировали. Она больше не вернется.

И несколько месяцев спустя:

Твой ангел-хранитель носит желтую звезду, она бы тебе все равно не помогла. А здесь Париж, и тебе необходим кто-то без звезды. Пиренеи далеко, а я рядом, я могу тебя спрятать.

В эти проклятые времена, убеждала она, нужен ангел, умеющий менять свое лицо, свой язык. Ненависть Ма-Бе к Максу, отчаяние Сутина из-за оккупантов и от боли, пронизывающей желудочную стенку. Двое несчастных, приковавших себя друг к другу, союзники в противостоянии миру, который замыслил против них недоброе. Горе покинутой Ма-Бе охотно объединяется со страхом и чувством вины Сутина, это становится их общим несчастьем, и связывает сильнее, чем счастье. Счастье – это не выход, к тому же его давно нет в городе, заполненном вражеским рыком. Сутин ведет Ма-Бе, как он простоты ради называет ее, на улочку Вилла-Сера, в холодную, неотапливаемую мастерскую. Больше они никогда не говорят о Максе.

Они забиваются в нору и зарываются друг в друга, их языки, их дрожащие ноги сплетаются, ее печальное лоно бьется в его печальные чресла. Как будто этим можно прогнать несчастье, растекающееся по миру и, кажется, издевательски свившее гнездо в самих телах. Они любят друг друга яростно и надрывно. В первый вечер, когда они на драной простыне с тяжким вздохом врывались друг в друга, в бескрайнюю страну дьявольского несчастья, с полки над ними слетел глиняный горшок.

Горшок грянулся об пол прямо рядом с ними, они испугались, еще продолжая любить друг друга, казалось, он хотел убить их раньше, чем они закончат. Позже, поднявшись и молча собирая черепки, оба ясно осознали, что именно это значило. Монпарнас лежал разбитый вдребезги у них за спиной, столицы живописи больше не существовало, ее стерли с карты; на месте, где стояли когда-то «Ле-Дом», и «Ротонда», и «Куполь», будто брюхатые дымом соборы, теперь была пустыня, туда угодила бомба и разметала художников. Песок струился внутрь воронки, заполняя ее своей глухой тысячелетней бесконечностью. Им казалось, что они единственные, кто пережил удар.

А какой она бывала, когда злилась! Она бранилась, шипела, била его, спорила о деньгах, называла его скрягой. Она была непредсказуемой, в любой момент из нее могла выскользнуть быстрая рептилия. Он только широко раскрывал глаза и с ужасом смотрел на внезапно вырвавшегося зверя.

Нет, он не рисовал ее. И все-таки да, он рисовал ее. Марсель Лалоэ видел картину, на Рождество сорок второго, когда он приехал с Ольгой навестить скрывавшуюся в Шампиньи пару. Он в изумлении стоял перед холстом и смог только произнести: шедевр. Сочетание зеленого и фиолетового, темные цвета рептилии, кожа хамелеона, на платье – искрящийся блеск невиданных драгоценностей. Однако Ма-Бе решительно отвергала какое-либо сходство с изображением. Фигура казалось ей слишком состаренной, черты лица монструозно искаженными. Во что Сутин превратил ее прекрасные губы, изящный нос? Настоящее издевательство над былой красотой. Когда он вышел, она взяла кисть и подправила свое лицо.

Сутин испустил крик, когда увидел порчу. С горечью он жаловался Лалоэ:

Посмотрите, что она натворила, это же безумие…

Без колебаний он уничтожил полотно несколькими ударами ножа на глазах оторопевшего от ужаса Лалоэ, никто не мог его остановить, прекрасно-темная рептилия была обречена, и Ма-Бе напрасно пыталась потом склеить обрывки холста… Свершившуюся казнь не отменить.

И этому шипящему ангелу он был обязан тем, что его не схватили, она прятала его на улице Литтре в доме отца, на улице Плант в доме Лалоэ, в шести разных квартирах в Шампиньи. Изломанная муза хранила его и хоронила его.

Она сидела на табурете в катящемся катафалке, временами слегка меняя позу, ее волосы растрепаны, по телу пробегала дрожь всякий раз, когда похоронщики сворачивали в поисках дороги, она вскидывалась, отодвигалась назад, всхлипывала, вздыхала, бормотала себе под нос что-то, чего он уже не мог понять.