Сова по имени Уэсли - Стэйси О'Брайен Страница 6

Как у всех сипух, у Уэсли было две пары век – под розовыми внешними веками с красивыми белыми ресницами (на самом деле – миниатюрными перышками) располагались мигательные перепонки небесно-голубого цвета. Настоящая мама-сова все делала бы так же – незадолго до вылупления птенцов она начинает щебетать с ними. Когда у малышей открываются глазки, они устанавливают зрительный контакт с родителями и братьями-сестрами, продолжая издавать звуки. Особенно неотрывно они смотрят, когда просят еды или внимания матери. Уэсли тут же вперился в меня взглядом, пытаясь наладить со мной контакт и щебеча без остановки. Я была поражена тем, как пристально и ясно он на меня смотрел.

Глаза у Уэсли были идеального, непроглядного черного цвета. Едва открывшись, они уже заворожили меня некой великой тайной. Взгляд в его глаза был сродни взгляду в бесконечность, во что-то далекое и необъятное. Это был поистине невероятный, почти потусторонний опыт, я никогда не уставала теряться в глубине его глаз. Многие из тех, кто встречал Уэсли, замечали это и потом не могли объяснить словами мощный характер, личность, которую они увидели в этих глазах.

Как и у всех сов, глаза Уэсли были зафиксированы в глазницах, так что воспринимать глубину «картинки» он мог, лишь двигая головой из стороны в сторону. Под белым пухом у него скрывалась очень длинная тонкая шея, позволявшая ему поворачивать голову самым немыслимым образом, в том числе на 180 градусов и даже больше – страшноватая привычка, которой славятся совы. В дикой природе они способны преспокойно сидеть, развернув голову назад и наблюдая одновременно за потенциальной добычей и хищниками. Будучи еще покрытым белым пухом, Уэсли частенько доводил меня до дрожи, когда я внезапно осознавала, что он наблюдает за мной, сидя ко мне спиной. И несмотря на абсолютную естественность, смотрелось это дико и даже потусторонне, будто какая-нибудь сцена из «Изгоняющего дьявола». «Уэсли, не пугай меня так!» – говорила я.

Уэсли сходу усвоил первое совиное правило – не гадить в гнезде. Совы от природы очень чистоплотны, и перед тем, как сделать свое черное дело, Уэсли пятился, чтобы его попа оказалась как можно дальше от края «гнезда», которое я для него соорудила. Когда он начал ходить по полу, то, желая сходить в туалет, он пятился, высоко подняв попу, пытаясь найти край ковра. И пройти так он мог довольно существенное расстояние. Он явно считал ковер подкладкой гнезда, так что однажды мне пришла в голову идея подложить ему бумажное полотенце, дойдя до которого он замечал изменение текстуры под ногами, решал, что дошел до края гнезда, и с видимым облегчением какал.

Надо сказать, что при описании акта дефекации, включая конечный продукт жизнедеятельности, биологи склонны использовать научный термин «какать» и производные от него. Это весьма удобно. Есть целая область биологии, весьма популярная, кстати, которая связана с исследованиями кала, который не стоит путать с какашками. Несмотря на то что технически это одно и то же, калом мы называем объект исследований, направленных на изучение рациона питания и состояния здоровья животного. Когда животное какает на нас или загаживает нечто важное, мы обычно изъясняемся в терминах «дерьмо» или «срать» с производными. Например: «Да твою ж, он мне на загривок насрал». Иными словами, на полу – какашки, под твоим микроскопом – кал, а по шее стекает дерьмо. Это важно.

Уэсли не только выдавал существенный объем горячих слизистых какашек (и некоторое количество дерьма), но был еще и обладателем очень едкой слюны, которая ощутимо жглась, когда он целовал меня в щеку. Эта слюна – первая ступень невероятно сложной и мощной пищеварительной системы, позволяющей сове полностью переварить взрослую мышь примерно за час. Она также защищает сов от вредоносных бактерий, поглощаемых ими вместе с не слишком свежим мясом. Переварив мышь в своем двухкамерном желудке, они выплевывают погадку – шарик из шерсти и костей без единого миллиграмма мяса. Эти погадки сейчас, кстати, в большом ходу – они нужны школам и колледжам для уроков биологии, поскольку каждый такой шарик содержит полный скелет грызуна. Вскрытие погадки знакомит студентов с одним из способов определения привычек и рациона диких животных. Если бы я знала об этом, выбрасывая шарики Уэсли в мусор… Сегодня их продают в совятниках направо и налево. Из едкого совиного желудочного сока погадки выходят довольно чистыми, в отличие от кошачьих шерстяных комков, а потом быстро высыхают и затвердевают. Со временем они разлагаются и, будучи оставленными в гнезде, становятся мягкой и пушистой подстилкой. Многие принимают их за какашки, но совиный организм четко разграничивает отходы. Совиные какашки на вид ничем не отличаются от какашек других птиц.

В отличие от прочих сов, у сипух есть защитный механизм, такой же по принципу действия, как у скунсов. В случае угрозы или сильного стресса они выстреливают сзади густой темно-коричневой жидкостью с отвратительным запахом. Выделяет ее, правда, не специальная железа, как у скунсов, но отпугивающего фактора это не умаляет. Лично мне такую свинью Уэсли никогда не подкладывал, но иногда в особо неприятных стрессовых ситуациях он этот механизм все же применял. Обычно я успевала среагировать, поймать темную жижу на полотенце и выбежать из дома к мусорным бакам, иначе весь дом пришлось бы эвакуировать в срочном порядке. Периодически Уэсли выделял эту гадость без видимых на то причин – возможно, это был еще и способ выведения из организма токсинов. Вэнди родила вскоре после того, как Уэсли вошел в мою жизнь, так что ребенок и совенок были примерно ровесниками. Мы часто шутили, что с моим малышом гораздо больше хлопот, чем с ее, потому что Энни хотя бы спала ночью, а Уэсли первые несколько месяцев – нет. Несмотря на то что совы – ночные птицы, Уэсли, подражая мне, своей маме, все же научился бóльшую часть ночи спать, или по крайней мере тихо заниматься своими делами.

Каждый раз перед сном я клала маленькую коробку, служившую Уэсли гнездом, рядом с подушкой так, чтобы она не упала. В дикой природе совята неразлучны с матерью, так что я спала с рукой в коробке. В настоящем гнезде мать сидит в обнимку с птенцами и нежно расчесывает их клювом, успокаивая, так что я делала то же самое кончиками пальцев, а Уэсли в ответ ласково поклевывал их и постепенно засыпал. Спал он на животе, прижавшись к моей руке и поджав под себя голову и лапки, превращаясь в маленький совиный шарик. Так мы мирно спали пару-тройку часов, а потом я вскакивала от самого важного на тот момент в моей жизни звука – чего-то среднего между криком и шипением, – который означал, что Уэсли проголодался.

Впервые принеся Уэсли домой, я обустроила на своем рабочем столе место для кормления, снабдив его полотенцем, на котором он мог сидеть. Я вставала, вытаскивала из морозилки пакетик с мышами, закидывала его в микроволновку размораживаться, а потом ножницами резала мышей на кусочки, которые совенок мог проглотить. Усадив Уэсли на полотенце, я кормила его правой рукой, а левой поддерживала, не давая упасть. Я изображала маму-сову, прижимая маленькие кусочки мыши к его клюву щипчиками. Он хватал вкусность и немедленно жадно заглатывал. Уэсли ел столько, что его, кажется, начинало в какой-то момент мутить, и он с видимым отвращением отворачивался от предлагаемой пищи. После этого он закрывал глаза, склонял голову набок и засыпал, привалившись к моей руке. Так началась традиция обнимашек, которой мы с ним не изменяли всю нашу совместную жизнь.