Я заберу тебя с собой - Никколо Амманити Страница 6

— Это что такое?

— Очень редкая порода. Специально вывели. В Бразилии с ними ловили рабов, которые сбегали с плантаций. Но он сам с ним возится, мне щенок не нужен. Я его назвала Антуан.

— Как парикмахера?

— Ага.

— А еще говорят, будто вы собираетесь пожениться и поехать жить к его матери и там открыть магазин одежды.

— Ты что, дура? Короче, мы тут вечером сидели на пляже, и он опять завел эту шарманку про свой дом, про магазин джинсовый с норвежскими свитерами, про галантерею матери, что он хочет детей и жениться на мне, любит меня. Я ему сказала, что это, конечно, неплохая идея…

— Неплохая?

— Погоди. Это я просто так. Мне тогда показалось, что идея неплохая. Но он это вбил себе в голову. Я ему скажу, чтобы он прекратил это всем рассказывать. А то будет плохо. Он меня может и достать.

— Ну и скажи ему!

— Скажу, конечно.

Мариапия приступила к левой брови.

— А ты в него влюблена?

— Пожалуй, нет… Я ж говорю, он милый. Очень славный человек. В сто раз лучше этого ублюдка Тони. Но он слишком поверхностный. И эта его идея с магазином… Если я на Рождество не буду работать, он сказал, что повезет меня на Ямайку. Круто, правда?

— А… ты с ним спишь?

Эрика встала и потянулась:

— Что за вопросы? Нет. Обычно нет. Но он настаивает, и так каждый раз, и в конце концов… Ну я ему и даю, но… Как это сказать?

— Что?

— Когда что-то делаешь, но не от души, это немного неприятно.

— Не знаю… Равнодушно, что ли?

— Да не равнодушно. Не то. Ну как это?

— Неохотно?

— Не-е-ет!

— Расчетливо?

— Точно. Расчетливо. Я ему даю расчетливо.

Грациано унижался перед Эрикой, как еще ни перед кем не унижался, он вел себя как последний дурак, ожидая ее часами там, куда, как все знали, она и приходить не собиралась, часами висел на телефоне, разыскивая ее по всему Риччоне и окрестностям, ему врала Мариапия, покрывавшая подружку, когда та уходила с этим проклятым ди-джеем, и он по уши влез в долги, чтобы подарить Эрике щенка фило бразильеро, суперлегкую лодку, американский тренажер для занятий пассивной гимнастикой, татуировку на правой ягодице, резиновую лодку с подвесным мотором в 25 лошадиных сил, стереосистему фирмы «Bang&Olufsen», кучу фирменных платьев, туфли на двадцатисантиметровых каблуках и бессчетное количество дисков.

Все, кто хоть немного любил его, говорили, что ему следует ее бросить, что он не в себе. Что эта девица его доведет.

Но Грациано не слушал. Он прекратил трахаться с молодящимися тетками, бросил музыку и упрямо и молча, потому что Эрику раздражали разговоры на эту тему, продолжал верить в джинсовый магазин и в то, что рано или поздно она изменится и выкинет из головы эту дрянь — телевидение. Ведь это не он того хочет, это судьба захотела так, той ночью, когда Эрика по ее воле оказалась на подиуме дискотеки «Хэнговер».

И настал момент, когда, казалось, его мечта как по волшебству стала исполняться.

В октябре они переехали в Рим.

В снятую на Рока-Верде однокомнатную квартиру. Это была какая-то дыра на девятом этаже дома, втиснутого между скоростным шоссе и кольцевой дорогой.

Эрика уговорила Грациано поехать с ней. Без него она терялась в большом городе. Он должен помочь ей найти работу, заявила она.

Нужно было сделать массу дел: подыскать хорошего фотографа для портфолио, энергичного агента с нужными связями, преподавателя, который поставит ей дикцию и избавит от резкого трентинского акцента, а также преподавателя актерского мастерства, чтобы она вела себя перед камерой более раскованно.

И — пробы.

Они выходили из дома рано утром и целый день мотались между киностудией «Чинечитта», кадровыми агентствами, другими киностудиями и возвращались вечером совершенно разбитыми.

Иногда, когда у Эрики были уроки, Грациано сажал Антуана в машину и ехал на Виллу Боргезе. И шел через олений парк, до Сиенской площади и дальше, в Пинчо. Он ходил быстро. Ему нравилось гулять среди зелени.

Антуан трусил сзади. Его маленькие лапки не выдерживали такого темпа. Грациано тянул его за ошейник: «Да шевелись ты, лентяй! Живо!» Не помогало. Тогда Грациано присаживался на скамейку и закуривал, а Антуан принимался грызть его туфли.

Грациано не походил больше на латиноамериканского сердцееда, каким он был в «Морском гребешке» и от которого немки так и падали.

Он выглядел теперь лет на десять старше. Бледный, под глазами мешки, темная щетина, спортивный костюм, борода с проседью — и несчастный.

Несчастнее не бывает.

Все складывалось просто отвратительно.

Эрика не любит его.

Она с ним связалась только потому, что он платит за уроки, за квартиру, за платья, за фотографа — за все. Потому что возит ее на машине. Потому что вечером приносит из магазина жареного цыпленка.

Эрика не любит Грациано и никогда не полюбит.

Правда в том, что в гробу она его видала.

«Что я тут делаю? Ненавижу этот город. Ненавижу эти машины. Ненавижу Эрику. Надо валить. Надо валить. Надо валить». Он повторял это, словно мантру.

Почему он так поступает?

Это ведь так просто, надо только сесть в самолет. И только его и видели.

Можно попытаться.

Одна проблема: если хотя бы полдня Эрики нет рядом, ему становится плохо. У него начинается гастрит. Он задыхается, появляется отрыжка.

Как здорово было бы нажать на кнопку и прочистить мозг. Выкинуть из головы эти влажные губы, тонкие лодыжки, эти глаза, коварные и соблазнительные. Устроить хорошую чистку в голове. Если бы только Эрика была в голове.

Но она не там.

Она засела у него внутри, как осколок стекла в желудке.

Он влюбился в порочную девчонку.

Мерзавка. Сука. Насколько хорошо она танцует, настолько не способна и двух слов связать, нормально держаться перед камерой. Запинается. Молчит.

За три месяца ей удалось только пару раз побыть статисткой в каком-то телефильме.

Но Грациано любит ее, даже если она бездарна. Даже если она худшая актриса на свете.

«Че-е-ерт!..»

А самое ужасное — чем отвратительней она себя ведет, тем сильнее он любит ее.

Когда у нее не было проб, Эрика целыми днями валялась перед телевизором и ела разогретую пиццу или мороженое. Она ничего не хотела делать. Не хотела никуда ходить. Не хотела никого видеть. Она говорила, что ей слишком плохо, чтобы выходить.