В поисках Парижа, или Вечное возвращение - Михаил Герман Страница 59

И как наивная инкарнация этих мыслей и воспоминаний – бесконечно трогательный памятник Мопассану работы забытого скульптора Рауля Верле: бюст писателя, у основания постамента которого мечтательно задумавшаяся юная дама, полулежа на канапе, почти уже роняет открытую книжку.

По гамбургскому счету скульптура, конечно, так себе. Она забавна, трогательна и мила и, к сожалению, вполне совпадает с расхожим французским представлением о писателе, с которым я сталкивался нередко. Это несправедливое представление.

Оно отчасти связано с французскими иллюстрированными изданиями книг Мопассана начала XX века. Ловкие рисунки, обычно гривуазные, случалось – скабрезные. Издатели хотели продавать книги. Но дело и в ином.

Не раз я слышал от французов: «Мы самая стыдливая нация в мире». Им легче совершить поступок, нежели обсуждать и объяснять его. Как и темные тайны подсознания – французы предпочитают обсуждать их не между собой, а наедине с книгой.

У них иное, чем у нас, представление о смысле и сути любовных отношений. Не лучше или хуже. Другое. Я часто возвращаюсь к воспоминанию 1965 года, когда из окна туристического автобуса наблюдал за далеко не юной супружеской парой в стоящей рядом машине. Он был внимателен и пылок, как юный любовник, она реагировала на это весело и томно. Возможно, не более чем ритуал, но порой он с успехом заменяет сомнительное родство душ или даже супружескую верность. Я видел вкус и плоть самой жизни. И это куда лучше, чем сентиментальные романы или гнусные надписи на заборах, к которым привыкли мы. Если «люблю» и «хочу», стыдливо разделенные в душевной практике нефранцузских цивилизаций, для француза синонимичны, цинизма в том нет.

Мопассан в «Милом друге» незаметно дает урок терпимости и истинно французской снисходительности: люди, конечно, весьма далеки от совершенства, но кому их судить, а жизнь, им подаренная, хороша и прекрасна. И это знаменитое французское «La vie est belle!», которым веет со страниц романов о плохих людях – романов, написанных человеком, невыносимо и постоянно страдавшим, так страшно умершим в больнице доктора Бланша рядом с домом Бальзака в Пасси.

Да, он типично французский писатель, взыскующий не морали, но истины. И снисходительности.

Французы им восхищаются, восхищаются его тонким умом, стилем, блеском пера, отточенностью фраз, в которых холодная сухость Мериме соединяется с сочной живописью Флобера.

Когда-то интеллектуальные плебеи оплевывали «Олимпию» Мане: картина им казалась скабрезной, они не понимали, что не нагота, а непривычно простая, лишенная слащавости и чувственности живопись их раздражает и даже пугает. Так и с Мопассаном. Хотя кто, как не он, умел писать о нежной, глубокой, трагической любви – вспомните «Сильна как смерть»…

А что до парка Монсо, окруженного приторно-роскошными, но все же великолепными особняками, он со своими цветами, ручейками, дорожками, массой посредственных, но изящных скульптур остается вечной средой обитания мопассановских персонажей, с томной читательницей у ног писателя, уже который год так и стоящего под солнцем и дождем с отбитым носом.

К тому же парк исторически был обречен на претенциозность и роскошь. В конце «галантного века» обустроенный в англо-китайском стиле и перепланированный на английский манер в пору Луи-Наполеона, парк Монсо стал центром, вокруг которого стремительно строились особняки нуворишей. То, что в окружении обычных домов выглядело бы сентиментальной стилизацией, скорее романтической, нежели пышной, среди кричащего богатства новых построек словно стало их эманацией – «маленькой столицей денежных услад» (Жюль Ромен).

Таков был уже упоминавшийся особняк Аристида Саккара, хотя, как истый парижанин, Золя, понимая, насколько мало хорошего вкуса у его героев, но время от времени сам увлекаясь осуждаемой им помпезностью, не мог не восхищаться роскошью, ведь роскошь – тоже часть удовольствия.

Кстати сказать, и Мопассан описывал (сочиняя или вспоминая что-то?) будуар и ванную комнату уже упоминавшейся Мишель де Бюрн из романа «Наше сердце» с открытым восторгом, да и сам, как рассказывают современники и свидетельствуют рисунки, жил роскошно, но не безупречно в смысле вкуса, не говоря уже о Бальзаке, чья неудержимая любовь к пышной роскоши широко известна. Вкус к слову у великих французских литераторов отступал перед роскошью жизни, перед удовольствием: «La vie est belle!»

С южной стороны названия улиц посвящены знаменитым художникам мира: улица Веласкеса, улица Рейсдала, улица Мурильо, авеню Ван Дейка, – возможно, это связано с близостью музея Ниссим де Камондо, музея великолепного, с отблеском роскоши квартала Монсо, но богатого действительно мировыми шедеврами. Кстати сказать, в Париже улицы, названные именами знаменитых нефранцузов, – не редкость, и это делает честь объективности парижан. Улицы Делакруа, Гаварни или Домье куда скромнее, да и мало кто знает о них.

Впрочем, иные названия парижских улиц обладают странным парадоксальным качеством: они звучнее и известнее самих имен, которые они носят. О бульваре Распай знает каждый, кто хоть что-нибудь слышал о Париже, но о достойном ученом – враче и химике Франсуа Распае, самоотверженном политике, гуманисте и либерале, – едва ли и парижанам много известно…

Сколько было связано с парком Монсо – после первой встречи, после визита в родимое консульство в 1972 году!

И потом, в счастливые часы, уже не в одиночестве, видел я здесь разные чудеса.

Мартовский горячий день, на скамейке парка восседает торжественно и важно дама, несомненно принадлежащая к гордому племени парижских клошаров: кажется, ей под девяносто, она грузна, одета в обноски, закутана в плед или одеяло, рядом с нею на тележке дряхлый, как она сама, чемодан, – видимо, все ее имущество.

На лице ее блаженство – «Belle est la vie!»: она счастлива, что солнце, что она, судя по выражению ее лица, не голодна, что она не одна. На чемодане большая, с полметра, картонная коробка, в ней – с таким же чувством приятия жизни и наслаждения ею – возлежит огромная, древняя, кажущаяся доисторической, даже вечной, черепаха. Весь парк Монсо принадлежит этим подружкам, и время остановилось, они здесь – chez-soi!

Или печальная слепая утка, странно метавшаяся в пруду, одинокая, грустная, – сколок с чьей-то судьбы: чего не встретишь в этом парке…

От парка Монсо тридцатый автобус спешит вдоль чугунно-парчовых решеток Монсо в квартал Европы, где аристократический бульвар Курсель незаметно и внезапно переходит в бульвар Батиньоль, а это уже подножие Монмартра, другой мир, другой Париж.

Здесь автобус «вторгается» в другую главу: когда он проезжает через виадук над траншеей с железнодорожными путями, идущими от вокзала Сен-Лазар к Батиньольскому туннелю, слева мелькает узкая и неприветливая улочка Бурсо, где жил все тот же Жорж Дюруа, Милый друг, но об этом после, в главе «Сен-Лазар».

А теперь подножие Монмартра, еще совсем не того, о котором знают приезжие: булочные, лицеи, оптовые магазинчики, брассри, почтовая контора; посреди бульваров, сменяющих один другой (Батиньоль, Клиши, Рошешуар), тянется аллея, многокилометровый, уже вполне благоустроенный палисадник с каруселями, киосками и многочисленными автоматическими туалетами – еще недавно новой гордостью Парижа.