Картезианская соната - Уильям Гэсс Страница 59

— То есть как это?..

Это привело меня в замешательство, даже ошеломило, потому что прежде не слышал от Пеннера ничего подобного, да и после того не слышал. Он никогда не был сквернословом, несмотря на скверные зубы. Да и такие резкие жесты были ему, насколько я мог судить, несвойственны. Я не уловил риторического значения переломанной ложечки, хотя оно явно подразумевалось.

Резон. Причина. Повод.

Лютер Пеннер бывал груб, как и его великий тезка, который умел проклинать Дьявола на дьявольском языке. Однако он не выпускал свою грубость за рамки дневников, заметок и писем, порою откровенных, как я уже упоминал, до болезненности, и лишь один раз позволил себе высказаться публично — в пресловутом «Нескромном предложении», которое привело к катастрофической развязке.

— Кто бы ни брался мстить негодяям, если это делается от имени и по поручению государства, то божье благословение также присутствует, поскольку Бог, занятый множеством дел, имея на руках кучу питомцев, заслуживающих порки, делегирует свои священные права властителям земным, а земные властители (более приверженные к охоте) перепоручают их судьям, а также полиции. В конечном счете выходит, что отмщение осуществляется великим микадо. Только дистанционно. Из высших сфер. Из облака. Посредством божественных указаний. Р-раз! Гамлет достает Полония, прокалывая последовательно занавеску, гобелен и самого Полония. Но дырки, которые он проделывает в ткани, ковре и теле, он делает как частное лицо. Конечно, это был несчастный случай, промашка вышла. Однако на Лаэрта ложится бремя мести, притом бремя, не санкционированное ни политическим, ни религиозным законом, хотя пострадал его папочка. — Пеннер поглядел на обломки пластика в чашке и встал, собираясь уходить. — Вы не выпили кофе.

— Я ждал, пока он остынет.

— Неплохая идея!

Встречаясь с ним после занятий, которые уже подходили к концу, я каждый раз болезненно ощущал окружающую среду, но не столько яркий полированный пластик «Поцелуя коровы», сколько нашу позицию в самом центре, демонстративную, ничем не прикрытую и не защищенную, и негромкий, но пронзительный голос Пеннера, и его экспансивные манипуляции ложечкой. Наши разговоры были не из тех, которые могут понять посторонние. И я замечал, как на нас косятся, пока глаза Пеннера шарили в темной пустоте, застывшей в ожидании первого слова. И компании завсегдатаев, и одиночки явно обращали на нас внимание; во всяком случае, мне так казалось. Я тосковал по деревянным панелям, по неяркому свету ламп, по банкеткам, обитым красным винилом, по высоким перегородкам — мне хотелось хоть чуть-чуть интимности.

Желание мое не исполнилось. В последний день занятий вечером хлынул страшный дождь, и Пеннер покатил сразу домой сквозь завесу воды, накрывшись темным брезентом; он растворился, как тот самый призрак, и долгое прощание, на которое я рассчитывал, не состоялось. Кроме «до свидания» — ничего: ни адреса, ни «рад был познакомиться», ни «давайте как-нибудь встретимся», ни телефона. Потом я сообразил, что тоже не оставил ему ни адреса, ни телефона. Не поблагодарил за беседы, не предложил зайти в какое-нибудь тихое местечко на чашку кофе… нет, я тоже уехал в ливень, не сводя глаз с дороги, сгорбившись в своем непромокаемом плаще, как бездомный, — да я и был бездомным в некотором смысле.

У меня оказалось достаточно времени, чтобы поразмыслить над проклюнувшимся манихейством Пеннера, но меня больше поражало, как в наши дни кому-то вздумалось пробудить эту древнюю ересь. Еще мне казалось, что эту теорию легко можно истолковать превратно и воспринять как сатанизм. К сожалению, эта мысль оказалась пророческой. Если бы кто-нибудь расслышал там, в кафе (а это было нетрудно), как он говорит: «Бог ненавидел Люцифера за интеллект, он всегда предпочитал слепую веру», что подумал бы? От меня не укрылось также, что Пеннер избегает женщин, он попросту не разговаривал с ними и даже не смотрел на них.

В этом, видимо, заключалась причина его неладов с квартирной хозяйкой, миссис Олли Сауэрс. Лютер в то время снимал три комнаты в мансарде высокого, выстроенного над обрывом дома миссис Сауэрс на Пик-стрит. Когда я пришел его навестить, мне пришлось долго взбираться. Широкая лестница с деревянными перилами зела к парадной двери прямо на второй этаж, поскольку первый как бы висел в воздухе. Лестница на третий была, естественно, уже, но достаточно удобная. Однако Лютеру приходилось пользоваться черным ходом (когда-то предназначенным для слуг) всю дорогу до своей мансарды. Пеннеру это не мешало, он ценил наличие собственного входа, хотя лестница была узка и темна, ступеньки круты, а у миссис Сауэрс была неприятная привычка складировать уборочный инвентарь и стопки старых журналов на различных ступеньках, причем как попало, и потому невозможно было предсказать, где именно натолкнешься на препятствие, и заранее приготовиться к обходному маневру. Лютер указывал миссис Сауэрс на то, что, неся объемистый пакет или сумку с продуктами, он не видит своих ног и не может распознавать опасность, а потому не лучше ли ей найти другое место для ведра и швабры или позапрошлогодних дамских журналов?

Лютер утверждал, что говорил с ней вполне вежливо, и я ему верю, потому что грубияном он не был, но миссис Сауэрс стала брюзжать и продолжала баррикадировать его лестницу своими швабрами-вениками. И однажды Лютер столкнул пачку журнала «Либерти» вниз по лестнице. К сожалению, журналы так и остались лежать там, где рассыпались, и восхождение стало еще более опасным. «Под ноги глядите, вот и пройдете», — сказала хозяйка таким высокомерно-презрительным тоном, что просто взывал к отмщению. Пеннер, проявив простоту решений и самоотверженность, свойственные гениям, однажды утром бесстрашно свалился с верхней ступеньки, зажав в кулаке намазанную маслом булочку, — впечатляющая деталь! — и пролежал на площадке второго этажа, страдая от боли в сломанной ноге, целый час, пока его вопли были услышаны.

По иронии судьбы именно перелом ноги позволил мне вновь отыскать его, потому что в местной газетенке была заметка о происшествии и о последовавшем судебном разбирательстве, где упоминалось, в какой больнице Лютер находится на излечении. Я решил, как говорится, стать на его сторону. Он удивился и явно обрадовался, завидев меня, и вскоре мы разговорились так же свободно, как прежде. Пеннер повторил одну из своих прежних ошибок: не учел всех последствий.

Он не рассчитывал, что получит столько повреждений: сломанное ребро, перелом, если не ошибаюсь, голени, куча синяков, распухший нос. Впрочем, он не горевал: хоть его как раз накануне и собрались турнуть с очередной работы, но уведомили-то, как положено, за десять дней, а потому фирма еще обязана была выплатить ему страховку, что, несомненно, послужит им должным уроком.

Сфера моих научных интересов позволила мне дать ему несколько советов по юридическим вопросам, к тому же я провел проверку фактов по его делу. Вдова Сауэрс заявила, что парень — так она его именовала — был невыносим, потому что неопрятен, от него дурно пахло, и он отворачивался, разговаривая с ней. «Чудной, как поздние яблоки», — так она выразилась. У Лютера, дескать, было достаточно места, чтобы поставить по крайней мере одну ногу, а этого вполне достаточно. Нужной суммы у вдовы Сауэрс не было, и ее страховой компании пришлось раскошелиться — на сколько конкретно, Пеннер мне так и не сказал. Этого Лютеру хватило, чтобы поселиться в доме с лифтом (ему пришлось какое-то время ходить с палочкой), но он жалел, что пришлось оставить вид с обрыва из дома вдовы на железнодорожные пути, и за ними сквозь кроны редких чахлых деревьев иногда просвечивала лента реки.