Кровоточащий город - Алекс Престон Страница 59

— Да черт, Чарлз, иди к врачу! У меня голова не соображает, когда ты тут помираешь. Шуму-то сколько.

Председатель поддержал ее аплодисментами за закрытой дверью.

Страдальчески улыбаясь, я благодарно кивнул, собрал вещи и, держа платок у рта, вышел из офиса. Горло болело от долгих усердных попыток изобразить бронхит, но, оказавшись на улице, я едва не пустился в пляс, вдохновленный перспективой навсегда покинуть этот ужасный мир. Добравшись до Клеркенуэлл-Грин на такси, я поспешил в паб, уютно расположившийся позади высоких зданий восемнадцатого века. Верити я узнал по знаменитым опущенным усам и оранжевому шейному платку под воротником не совсем свежей белой рубашки. Критик растянулся на зеленой плюшевой банкетке, а на столе уже стояли несколько пустых стаканов из-под мартини. Немного нервничая, я приблизился. Листая какую-то книгу, он то и дело протягивал руку за стаканом и каждый раз обнаруживал его уже пустым. Мне Верити показался стариком, его длинные пальцы подрагивали паучьими лапками, шаря по столу в поисках выпивки. Удостоверившись, что он уже заметил меня, но не подал виду, я взял в баре два мартини и подошел к столику.

— Чарли? Да садитесь же, дорогуша моя, садитесь. А, вы принесли мартини. Отлично. Ваше здоровье. Что думаете об Ибсене? Мне он всегда представлялся немного слишком скандинавским. Таким угрюмым, таким беспросветно отчаявшимся. Помню, я как-то видел постановку «Гедды», в которой…

Я покорно слушал его целый час, время от времени помогая не потерять ход мысли, отлучаясь к бару и возвращаясь с очередной порцией напитков, кивая с умным видом и наблюдая, как он напивается. Когда я усаживал его в такси, он крепко сжал мою руку:

— Мы еще поработаем с вами, Чарли.

— Рад был познакомиться, мистер Верити.

— Перестаньте. Называйте меня Жерве, мой мальчик. И вот что, позвоните завтра утром, и мы обговорим детали вашей работы. А теперь спокойной ночи, дорогуша моя. Сладчайших снов.

Я позвонил ему с работы, из зала заседаний, нервно теребя телефонный шнур. На новом месте меня ждали в начале марта, после ухода из «Силверберча». Начальное жалованье определили в 18 000 фунтов плюс расходы. О деньгах Верити говорил усталым голосом и как-то неловко, как будто сама финансовая тема изрядно его утомила, а необходимость касаться ее — смущала. Названная сумма заставила меня задуматься. Для журналиста она была достаточно внушительной, но я понимал, что в привычный стиль жизни придется внести серьезные изменения: отказаться от кредитной карточки, сигарет и «Старбакса», съехаться с Джо. Самым важным было последнее. Срок аренды моего жилья истекал в конце мая. Если удастся как-то продержаться и, может быть, написать пару материалов для «Арены» в свободное время, то все будет не так уж и плохо. У меня появится более стабильный ежемесячный доход без огромных вычетов за квартиру. Джо давно хотела, чтобы я переехал к ней, тем более что ее родители все чаще уезжали на виллу во Франции, предоставляя весь прекрасный белый дом в наше полное распоряжение. Я уже чувствовал, что беру жизнь в свои руки, и даже видел свет в конце туннеля.

Заявление об увольнении я подал председателю в конце января. Рынки пребывали в состоянии депрессии, цены медленно падали. Если кто-то и продавал что-то, то лишь для того, чтобы рассчитаться с незадачливым инвестором, или когда хорошие новости ненадолго взбадривали какую-нибудь компанию. В намеченный день я пришел в офис пораньше. Этим утром, угрюмым и морозным, метро заполнили полуживые люди с текущими носами и красными, слезящимися глазами. Я сел за стол и напечатал заявление. Сомнений не оставалось, меня подхватило и несло ощущение предопределенности. Решение было принято, и жизнь на всех парах устремлялась к новым горизонтам, новым, ярким впечатлениям. Письмо получилось вежливое. Я поблагодарил председателя за поддержку, написал, что занимался интересной работой и что мне будет недоставать всего того, что отличает это место от других: людей, энергии, мощи. Я не во всем кривил душой, потому что еще помнил пьянящее волнение ранних дней, когда мы делали деньги, когда рынки летели вверх, когда все мои решения представлялись правильными и я ощущал себя всесильным и непобедимым. Я помнил безудержную, сумасшедшую радость тех дней, и была в этих воспоминаниях странная угрюмая ностальгия.

В кабинет председателя я вошел около десяти, нервничая сильнее, чем ожидал, чувствуя, как стучит, разгоняя кровь, сердце. Стремительный поток подхватил меня, и изменить его направление я уже не мог — он вынес меня из-за стола и доставил в тихий, с приглушенным освещением кабинет. Председатель сидел за столом и читал «Файнэншл таймс». В последний рабочий день недели, демонстрируя уступку дресс-коду вольной пятницы, он надел галстук, в котором можно было усмотреть невнятный намек на юмор. Скачущий по желтому полю мяч для гольфа попадал в конце концов в круглый аквариум, повергая в страх его единственного обитателя. Я смотрел на галстук, не понимая, как аквариум мог оказаться на поле для гольфа. Может быть, невидимый игрок отрабатывал удары в помещении? Я подумал, что где-нибудь во Флоренции какой-то дизайнер потешается над собственным сюрреалистическим замыслом с мячом и золотой рыбкой в аквариуме.

Председатель откашлялся, и я, вспомнив, зачем пришел, вынул из кармана пиджака конверт и положил перед ним.

— Господи, Чарлз. — Пробежав глазами по строчкам раз, другой, он бросил листок на стол. — Ты же понимаешь, что делаешь глупость? Да, время сейчас нелегкое. Это я понять могу. Мэдисон умерла, ты не получил бонус, рынки в плачевном состоянии. Но все это — ценнейший опыт. За последние полгода ты пережил уйму неприятностей, но это все тот багаж, благодаря которому ты станешь однажды отличным портфельным менеджером. Я всегда предпочту взять парня, прошедшего медвежий рынок. [32]Думаю, именно этого недоставало Бхавину. Он познавал рынок в восьмидесятые и подсознательно сохранил типичный для той эпохи безудержный оптимизм яппи. От этого оптимизма его даже обвал начала девяностых не излечил.

Он постучал длинным пальцем по конверту:

— Ты хочешь стать журналистом. Не самый легкий бизнес. Платят мало, да и сама печатная журналистика все больше становится анахронизмом. Я даже немного удивлен. Ты определенно вышел из иной, чем большинство твоих коллег, среды, но именно это меня в тебе и привлекало. Полагаю, ты еще возвратишься, но останавливать сейчас не буду. Ты во многом напоминаешь меня самого. Я тоже уходил из бизнеса лет десять назад, пытался заниматься собственным виноградником. Но вернулся, потому что с простотой успеха в этом бизнесе не сравнится ничто. Деньги хороши своей исчисляемостью. Они — мерило объективного успеха. В журналистике этого достичь трудно. Что ж, пожалуй, следует пригласить сюда Катрину. Она уже знает?

— Нет. Я с ней пока не говорил.

— Это ее наверняка убьет. Катрина очень высокого мнения о тебе. Послушай, Чарлз, еще не поздно сделать вид, что все это было кратковременным затмением. Я соберу немного деньжат тебе на бонус, мы даже поднимем тебе зарплату до семидесяти пяти тысяч. Мне и впрямь не хочется тебя отпускать.