Русский роман - Меир Шалев Страница 59

Мы сидели на деревянной скамейке возле могилы дедушки. В те дни я уже остался один на хозяйстве, а «Кладбище пионеров» расползлось до самых границ дедушкиного участка. Авраам и Ривка уехали на Карибские острова, Иоси остался на сверхсрочной службе и с отличием заканчивал один курс за другим, а Ури демобилизовался и продолжал работать на тракторах своего дяди в Галилее.

Деньги текли и текли в коровник, и добрый запах цветочных клумб и ухоженной, щедро подкормленной земли висел в воздухе. Немногочисленные посетители бродили среди надгробий, и под их ногами приятно хрустел гравий. То были родственники покойников, которые то и дело подходили ко мне, чтобы выразить восхищение красотой и скромностью этого места, старшеклассники, которым задали написать прочувствованные сочинения о пионерах, дюжие инструкторши молодежных групп, тяжело прыгавшие из одного затененного уголка в другой и жадно вдыхавшие аромат этих пятен тени. На могиле Маргулиса, на своем постоянном месте, сидела Тоня Рылова — сама точно серебряная тень, окруженная поблескиванем пчелиных крыльев, вечно метавшихся над этой могилой. «Она и есть его настоящий памятник», — откликнулся Ури с неожиданным волнением, когда я написал ему о старой Тоне, которая сидит на могиле возлюбленного и непрерывно сосет и облизывает свой палец.

Бускила шел по дорожке с двумя молодыми американцами, сыновьями фабриканта косметики из Нью-Йорка по имени Эйб Цедеркин, бывшего члена «Иорданской коммуны», который послал их выбрать для него участок под могилу. Оба были чрезвычайно возбуждены.

— Чудесно! Замечательно! Великолепно! — твердили они.

Бускила скромно поблагодарил их за комплименты.

— Наш отец работал три недели в винном погребе Барона, но потом его мать заболела, и он был вынужден уехать из Страны, — объяснили они Бускиле.

— Все пионеры хорошие люди, все они заботятся о своих матерях, — радушно сказал Бускила. Он развернул план кладбища и показал американцам несколько возможных участков. — Цена соответствует расстоянию от Якова Миркина, да защитит нас праведность этого выдающегося человека, — объяснил он.

— Наш отец четыре дня работал с Миркиным в Петах-Тикве, — сказали они.

— Все евреи — товарищи, — ответил Бускила. — Все когда-то работали с Миркиным.

— Отец просил узнать, как поживает Циркин-Балалайка, — добавил старший сын.

— Мандолина, — поправил его Бускила. — Циркин-Мандолина. Пятый ряд, могила номер семь, вон там, под большой оливой. Он был близким другом Миркина.

— Наш отец тоже, — сказал американец.

— У нас нет скидок, — оборвал его Бускила. — Главное, что ваш отец, долгой ему жизни, принадлежал ко Второй алие.

— Разумеется.

— Сейчас вы уплатите аванс, чтобы сохранить за собой место. Остальное, не приведи Господь, при доставке. Прошу, это наш офис.

Пинес с интересом следил за процедурой продажи могил, а потом со стоном повернулся ко мне. Он был уже очень стар. Глаза его потускнели, челюсти и язык непрестанно двигались, как будто перемалывали бесконечную кашу. Он сильно растолстел.

«Старый и тяжелый», — говорил он о себе.

«В конце концов, Зейтуни сдался, — сказал он мне, — и согласился, что выступят только медведь и силач».

Представление было не очень шумное и вполне профессиональное, хотя и весьма разочаровывающее.

«Медведь действительно решал арифметические задачки. — Ури, по своему обыкновению, разукрашивал рассказ о Зейтуни дополнительными деталями. — Но это были простые задачки, под силу любому третьекласснику».

Силач пробудил некоторый интерес, пальцами заплетая толстые гвозди в косички и разбивая о лоб обожженные кирпичи. Деревенские смотрели на него с любопытством, как будто оценивали добротную рабочую скотину. Их вялый интерес несколько усилился, когда он начал напрягать и перекатывать свои мышцы, которые пробегали под его кожей, как большие крысы, от покатостей плеч и до двух младенческих ямок в основании спины. Но как раз в ту минуту, когда он со зверским рыком поднял свой «Груз Апполона» — пару больших паровозных колес, соединенных тяжелой осью, — и застыл под ним, побагровев и дрожа от усилия и восторга, Эфраим спустился от могил моих родителей, неся на плечах Жана Вальжана — тысячу триста килограммов рогов, копыт, костей и мяса — и легкой походкой подошел посмотреть на представление.

Люди заулыбались. Силач глянул, как безумный, на Эфраима и на быка, опасно закачался, уронил свой груз и сел прямо на землю. Зеленый глаз Эфраима смотрел сквозь отверстие маски, надетой у него на голове.

«Прекрасно! — выкрикнул Зейтуни и подбежал к Эфраиму. — Великолепно! И эта шляпа — тоже очень эффектно!»

Он тяжело дышал. «От жадности и от надежды уладить старые счеты», — сказал Пинес.

Эфраим отстранился, придерживая зевающего Жана Вальжана, и посмотрел на облезлого медведя, который прыгал сквозь горящий обруч и рычал от боли.

— Сколько ты хочешь за выступление? — спросил Зейтуни.

По толпе прошел недовольный ропот. Эфраим обернулся к односельчанам, поворачивая все свое тело вместе с могучим быком.

— Для этих я готов выступить задаром, — сказал он и сдернул с головы свою маску.

Все замерли.

— Привет, товарищи мошавники, — сказал Эфраим.

«Мы опустили глаза. От стыда и от ужаса».

Дядя снова повернулся к Зейтуни и его людям. Силач увидел лицо Эфраима, и его начало рвать железными болтами и обломками цемента. Голуби фокусника испуганно прикрыли круглые глазки. Гадалка поднялась с криком:

— Я вижу много огня и сильной боли!

— Заткнись, дура! — простонал Зейтуни.

— Ну как, Зейтуни, тебе нравится мое выступление? — спросил Эфраим.

— Мне все равно, — сказал Зейтуни. — Человек смотрит в глаза, а Зейтуни смотрит в сердце. Ты заработаешь у меня хорошие деньги.

— Мне не нужны деньги, — ответил Эфраим.

Почти неприметным движением века Зейтуни подмигнул резиновой девушке, и та змеей скользнула к ногам Эфраима, сомкнула пятки у себя на затылке и закачалась на спине, как перевернутая на спину черепаха. Потом высвободила одну ногу и обвила ею свое тело. Ее плоский живот подрагивал. Одну щеку она положила себе на лобок, который в этом положении выпятился отчетливо и резко.

Пинес смущенно покашлял. «Там ведь есть что-то вроде жировой подушечки под кожей, — терпеливо объяснил он. — И вся эта девушка была воплощением самых запретных наслаждений, о которых тело мечтает лишь тайком, — сказал он. — Ужасное, отвратительное зрелище. Мусорная кошка, гиена».

Со времени возвращения в деревню Эфраим не имел женщины. Злые языки твердили, что он получает удовлетворение, глядя на случки Жана Вальжана. Юношей, как рассказывали, он иногда развлекался с женой ветеринара, грубой, сладострастной женщиной, которая с удовольствием смотрела, как ее муж кастрирует жеребцов и телят. Сейчас живот его сжался от жара соблазна и ненависти. Влажные воспоминания скользнули по его чреслам складками лилового балдахина. Он перевел свой единственный глаз с резиновой девушки на ее хозяина.