Вернусь, когда ручьи побегут - Татьяна Бутовская Страница 58

– У мамы давление поднялось. Надо «скорую» вызывать. – Вера взглянула на полусобранную сумку. – Иди и немедленно извинись перед мамой, – сказала она, став и обликом, и выражением лица, и интонацией точной копией Зинаиды Михайловны. – И брось эти глупости!

Сестра развернулась и вышла, не закрыв за собой дверь, оставив Надю с опущенной головой, бессильно теребящей в руках лямку от сумки.

Было семь часов вечера. Воскресенье.

* * *

Ожидая мужа, Сима просидела весь день на кухонной табуретке в тупом оцепенении. Голова была пустой, будто Сима долго билась ею о стену и выбила все содержимое… Что делать? Может, позвонить папке? И что она ему скажет? Больному, старому своему папке? Поговорить с Надькой или Сашкой? Чем они могут ей помочь? Нет. Никто ей помочь не может… Забиться бы под чье-то сильное, надежное крыло, свернуться калачиком и заснуть, а когда проснешься, все уже кончится, разрешится-рассосется и будет как раньше.

К середине дня раздался телефонный звонок, Сима вздрогнула, схватила трубку. Это Лева! Наконец-то!.. Звонила приятельница со студии (как из другого мира!), предлагала на сегодня два билета в Большой драматический… Ближе к вечеру, обессилев, Сима тревожно задремала, положив голову на кухонный стол. В полусне-полузабытьи снова настигло ее детское переживание, как заблудилась в луговой траве на даче. Палящее солнце, недвижимый воздух, пропитанный терпкими запахами, а она бредет одна по цветущему полю, держась за панамку – потому что панамку нельзя потерять, бабушка будет сердиться за панамку. Трава становится все гуще, все выше и выше, и Симочке уже не видно края поля, она не знает, куда идти, она бредет наугад, ей очень страшно, маленькое тело ее заплетается в душных зарослях, она падает и видит перед глазами толстые, хищно перевитые друг с другом стебли, дремучий травяной лес, и черного рогатого жука одного с ней роста; Симочка кричит, зовет на помощь, плачет, но никто ее не слышит. Она одна в мире…

Сима очнулась, встала, распахнула форточку, ей опять стало дурно, затошнило. Сделала несколько глотков воды. Пустой желудок откликнулся громким урчанием. Бесцельно зашла в комнату, заглянула в бельевой шкаф, посидела на диване, вернулась в кухню. Надо, что ли, выйти из дома. Куда? Зачем? «Господи, помоги мне, Ты все можешь, – вслух попросила Симочка, чувствуя, что сейчас сойдет с ума, – больше мне не к кому взывать, кроме Тебя». И сказав это, поняла, куда сейчас пойдет.

Церковь находилась в нескольких остановках от дома. Шла служба. Пахло ладаном, горели свечи, отражаясь в золотых окладах икон. Народу было довольно много, в основном бедненько одетые немолодые женщины и старушки в темных платках. Сима почувствовала себя неловко в длиннополом дорогом кожаном пальто, недавно купленном, пожалела, что не надела старую куртку-дутыш, в которой обычно ходила за продуктами в близлежащий магазин и выносила мусорное ведро. Купила свечу, огляделась, соображая, к какой бы иконе ее пристроить. Лучше бы к самой главной, к Христу Спасителю, но туда не пробраться, неудобно людей тревожить. Не знакомая с ритуалом богослужения (в церкви-то была пару раз за всю жизнь) и боясь это свое невежество перед молящимися обнаружить, она так и осталась стоять с незажженной свечкой в полутени бокового придела. Густой, раскатистый голос священнослужителя настраивал на высокий, торжественный лад, хотя смысла текста Симочка и не понимала, кроме повторяющегося «Господи помилуй». Стоявшая рядом щуплая старушка в плюшевом пальто тоже тоненько заголосила «Господи помилуй», обнажая младенческие десны, и осенила себя троекратно крестом. Сима сложила пальцы в неловкую щепоть, быстро, скороговоркой перекрестилась и покосилась по сторонам. Никто не обратил на Симочку внимания; ей стало спокойнее, и теперь она уже без стеснения крестилась вместе с паствой.

Богослужение, судя по всему, подходило к концу. Ноги затекли и подмерзли. Ныла поясница. Совсем некстати Сима опять вспомнила, что мать Алла Романовна при той единственной встрече так ни разу и не назвала дочь по имени. Запел надтреснутыми голосами старушечий хор, ему вторили прихожане. «Господи, Отче наш, – прошептала Сима, желая, чтобы ее голос был услышан тем, к кому она обращалась, и распознан, выделен среди голосов других молящихся. – Отче наш, сущий на небе… – Сима напряглась, вспоминая случайно застрявшие в памяти обрывки молитвы. – Прости грехи наши тяжкие… Хлеб насущный… нет, не так… избавь нас от искушения…» Она еще некоторое время безуспешно барахталась в дебрях церковного теста, ни уму ни сердцу Симочкиному ничего не говорящего, и, окончательно зайдя в тупик, двинулась напролом: «Прости Господи, не знаю я ни одной молитвы, но Ты ведь услышишь меня, если я буду своими словами, пожалуйста, услышь меня, Ты такой сильный, Ты все можешь… Прости меня, Господи, за все, я запуталась, я не знаю, что мне делать, научи, помоги мне, верни Леву, моего мужа… накажи меня, только не оставляй одну, не могу я одна, страшно мне… Отец небесный… Папка… Спаси!»

Легкая рука тронула Симу за рукав. «Ты свечку-то поставь, дочка, за кого молишься», – деликатно посоветовала беззубая старушка, кивнув на зажатую в Симиной руке свечу. И приложилась к иконе Божьей Матери, словно подавая пример. Сима смутилась, зажгла свечу, пристроила перед иконой, робко потянулась, чтобы поцеловать лик Богоматери, и вдруг близко встретилась с ней глазами. Симе показалось – не иначе как воображение ее совсем расстроилось, – что Богородица смотрит на Симочку с тихим укором и плотнее прижимает младенца к груди, словно оберегая от дурного Серафиминого глаза. От испуга Сима упала перед иконой на колени. Смысл, вложенный в этот взгляд, был пронзителен и вошел в Симочкину душу, как острый нож: зачем пришла? Какой защиты просишь? Тебе ли стоять передо мной на коленях? В твоем чреве живет ребенок, живая душа, твоя плоть и кровь… Дар Божий, чудо, которым тебя, ничтожную, наконец наградили, чтобы в пустой твоей жизни появился смысл, а ты ни разу о нем не подумала как о живой душе, отдельной от тебя. Для тебя он – неодушевленный предмет, причина твоих несчастий и только! Все твои несчастья – суетная шкурная забота о собственном благоустройстве, о личном сиюминутном спасении – гроша ломаного не стоят в Его глазах… Симу охватил трепет, холодок пробежал по спине… Как же она могла забыть о ребенке? Как могла быть такой слепой, глухой, непроницаемой? Почему же не подумала о нем и о том, что она – мать? В голову не пришло. Не посетило. Но ведь это же самое главное! Господи, прости меня, прости меня, дуру грешную! Она ткнулась лбом в холодный пол и замерла, прибитая. В церкви стало тихо. Симу никто не тревожил.

Привычный страх, сжимавший судорогой каждую клетку, постепенно ослабил хватку, Сима осторожно вдохнула, расправила опущенные плечи, впуская в себя вместе с воздухом свежую, чистую струю покоя и ясности. Будто кто-то неведомый гладил ее нежной ласковой рукой изнутри, тихо приговаривая: ничего не бойся, Серафима, Бог даст тебе силы, доверься Ему, Он не оставит тебя, ты не безразлична ему… Не безразлична?.. Нет, не безразлична, ты – Его дитя, Он любит тебя. И ты, Серафима, полюби свое дитя всем сердцем и душой… И ступай. С Богом!

Серафима услышала то, что хотела услышать. Встала с колен, безбоязненно подошла к иконе Божьей Матери, благоговейно прикоснулась к ней губами и вышла из церкви.