Приговор - Кага Отохико Страница 58

Трещины и грязные пятна на стенах, выхваченные светом люминесцентных ламп, свидетельствуют не столько о ветхости и усталости этих стен, сколько об их солидности и непоколебимости, — они простояли много десятков лет и будут стоять ещё столько же. Тикаки подумал о том, что вполне материальное сооружение, которое называют тюрьмой, зиждется на духовной деятельности, которую принято называть заботой об общественной справедливости и порядке, и что эта духовная деятельность так же солидна и непоколебима, как эти стены. Идя по стиснутому стенами подземному ходу, слушая, как отдаётся от стен негромкий звук его шагов, он вспомнил о человеке, рисовавшем космические корабли.

Тот человек вот уже тридцать лет, то есть больше, чем он, Тикаки, прожил на этом свете, находился в отделении для хроников психиатрической больницы, где Тикаки бывал раз в неделю. За эти тридцать лет он израсходовал огромное количество студенческих тетрадей на рисунки космических кораблей. Тетради грудами громоздились вокруг него, будто укрепления, ограждавшие его от внешнего мира, причём это была лишь небольшая часть — самые старые потихоньку выносил санитар. Остальные обитатели палаты клеили пакеты, подбирали вкладки для журналов, прикрепляли к багажным биркам проволоку; санитары иногда порывались приобщить к этим работам и того человека, но тот всегда энергично сопротивлялся, мол, его рисунки и есть самая важная работа на свете. «Ты бы занялся какой-нибудь работой». — «А разве я не работаю?» — «Но ведь ты просто рисуешь!» — «А разве рисовать — не настоящая работа?» В самом деле — Тикаки вдруг понял это совершенно отчётливо, — неумелые геометрические фигуры — круги, эллипсы, прямоугольники и параллелограммы — были для того человека «самой настоящей работой», и санитару нечего было возразить, к тому же, чтобы возразить, он должен был прежде всего доказать, почему та работа, которую он даёт другим обитателям палаты, то есть изготовление бумажных пакетов, журнальных вкладок и багажных бирок, является «настоящей работой». Признавая этого человека душевнобольным, он, психиатр, невольно встаёт на позицию общественной справедливости, порядка и здравого смысла, то есть принимает сторону простых обывателей, которых в нашем мире большинство, простых обывателей вместе с их обывательскими убеждениями и обывательским образом жизни, и делает всё, чтобы перечеркнуть добросовестность, трудолюбие и стоическое упорство этого рисовальщика космических кораблей. И разве не так же он ведёт себя здесь, в тюрьме, где его пациентами являются заключённые? Та женщина решила вместе с детьми совершить путешествие в страну смерти, она верила, что это будет замечательное путешествие, нарядила детишек в лучшие одежды, сама тоже подкрасилась и надела траурное платье, и только в результате нелепой случайности дети отправились в это путешествие одни, а она осталась. И закон, созданный простыми обывателями и основанный на обывательских представлениях, игнорируя решимость и веру этой женщины, квалифицировал её действия как убийство, и сам он, Тикаки, будучи официальным представителем закона, должен выступать от его имени и лечить эту женщину-убийцу против её воли — ради того лишь, чтобы её проще было привлечь к судебной ответственности. Для этой женщины самое желанное сейчас смерть, забвение, безумие, окончательный выход за рамки человеческого существования — да она и так уже перестала быть человеком, а все — и судьи, и следователи, и начальница зоны, и та молодая надзирательница, и сам он, являющийся официальным представителем закона, — стараются насильно вернуть её в человеческое измерение. От этих мыслей у Тикаки спирало дыхание, он двигался вперёд, стиснутый солидными и неколебимыми стенами, рассекая холодный воздух подземелья, казавшийся ему твёрдым и прозрачным.

Послышались шаги: кто-то спускался вниз по лестнице. Появилась группа женщин в наручниках и кандалах. Они шли ему навстречу, и их небольшие округлые и мягкие тела, облачённые в яркие — красные, жёлтые — платья, невольно притягивали его взгляд. Поравнявшись с Тикаки, женщины, даже не взглянув не него, низко наклонили головы и привычной арестантской походкой быстро прошли мимо, позвякивая наручниками. Надзирательницы с намотанными на запястья концами верёвок шли за ними, выпятив грудь, словно крестьянки, еле поспевающие за спешащей к дому скотиной. Пользуясь тем, что они при исполнении, они лишь наспех кланялись Тикаки, почему-то смущённо отводя глаза.

Когда он подошёл к сборному пункту службы безопасности, атмосфера резко переменилась, стала мужской. Двери служебного помещения были распахнуты настежь, перед телевизором сидели охранники с пистолетами на боку. Стену в три ряда украшали фуражки, полицейские дубинки, наручники, верёвки и прочее. На противоположной стене висели странные предметы, невольно напоминавшие экспонаты какой-то диковинной коллекции, — куски белой пеньковой ткани и непонятные кожаные изделия, похожие на уздечки, но на самом деле это были смирительные рубашки и кляпы — в этой комнате не могло быть ничего лишнего. Тикаки много раз видел всё это, но каждый раз, когда он попадал сюда, ему становилось немного не по себе: будто это он преступник, будто это на него устремлены подозрительные взгляды охранников. Непонятно почему, но сегодня это чувство было особенно сильным. Может быть, потому, что с той минуты, как начальница женской зоны заперла за ним решётку и он сделал первый шаг по подземному переходу, у него возникло ощущение, что он вступил в тёмный мир заключённых?

Тикаки толкнул дверь общего отдела и попросил знакомого надзирателя выдать ему личное дело Рёсаку Оты.

— А, это тот тип, которого сегодня отправили в больницу? Его дело сейчас как раз у доктора.

— Мне нужен не Тёскэ Ота, а Рёсаку Ота.

— A-а. Они ведь соучастники? Соучастников вроде бы не содержат в одной зоне — таково правило. Следовательно, Рёсаку Ота у нас не в нулевой зоне, а на втором этаже третьего корпуса. А, вот оно. Больше ничего не нужно?

— Ах да, — вспомнив, добавил Тикаки, — ещё дайте мне дело Сюкити Андо. Это, кажется, нулевая зона.

Когда его попросили отметиться в книге выдач, Тикаки обнаружил, что у него нет с собой печатки. Обычно он носил её в кармане пиджака, ведь в тюрьме то и дело требуется где-нибудь ставить свою печать, но пиджак-то он сменил, а печатку переложить забыл.

— А оттиска пальца не достаточно?

— Вот уж не знаю, вроде бы раз вы доктор, то, наверное, можно, но с другой стороны… — И, словно говоря: «Как бы начальство не придралось…», надзиратель покосился на начальника отдела, потом вдруг спохватился: — Да, кстати, у вас находятся дела Итимацу Сунады и Такэо Кусумото, их надо срочно вернуть. Их затребовал начальник тюрьмы.

— Прямо сейчас? Я иду в больничный корпус.

— Если вы заняты, я за ними кого-нибудь пошлю. Заодно можно взять вашу печатку, тогда я перешлю вам и эти два дела.

Тикаки позвонил в ординаторскую и попросил подошедшего к телефону Сонэхару отдать лежащие на столе дела и достать печатку из ящика стола.

— А вы где, доктор? Вас разыскивал наш генерал. Он этим занимается с самого утра, пора бы вам сюда заглянуть. Ну вы и смельчак. Я-то был уверен, что вы уже с ним виделись.

У Тикаки не было никакого желания встречаться с главврачом, прежде чем он осмотрит Боку ещё раз. Проще простого было позвонить ему отсюда, но его не оставляло тревожное чувство, что если он так сделает, то упустит что-то очень важное. Есть нечто общее, что связывает этих троих — «того человека», «ту женщину» и Боку. И ему хотелось понять, что именно.