За фасадом империи. Краткий курс отечественной мифологии - Александр Никонов Страница 58

Не личными качествами Ежова, Ягоды или Берии объяснялись сотни тысяч казненных и миллионы попавших в лагеря. Перечисленные главпалачи были только винтиками выстроенной системы — типичными представителями того класса, который пришел к власти. И в котором снова, в который уже раз, шел антиэволюционный отбор на худших — на наименее самостоятельных, наиболее подлых, готовых выполнять приказы вышестоящих, не рассуждая.

Запад, привыкший к рефлексии и сложности человеческой натуры, строил бесчисленные догадки — каким образом Сталину удалось провести свои знаменитые процессы, в которых старые большевики и несгибаемые ленинцы, не боявшиеся царской охранки, признавались на открытых судебных процессах в самых абсурдных и чудовищных преступлениях. Симпатизирующая левой идее западная розовая интеллигенция выстраивала сложнейшие психологические теории о том, почему старые большевики наговаривали на себя напраслину: мол, они считали, что тем самым помогают делу революции, жертвуют собой и даже своим добрым именем, ибо в данный момент делу революции необходимо… бла-бла-бла. Мягкотелым западным интеллигентам и в голову не могло прийти, что на самом деле все было гораздо проще и без всяких тонких психологических изысков: на территории СССР воцарилась деспотия, которая просто ломала людей с помощью самых изощренных пыток, после которых любой исход — в том числе даже расстрельный приговор суда — казался человеку избавлением.

После Второй мировой войны СССР экспортировал эту систему пыточного конвейера в так называемые «страны народной демократии», то есть страны Восточной Европы, оккупированные войсками СССР, где под чутким сталинским руководством начали строить тоталитарный социализм. Именно оттуда и произошла утечка «пыточной технологии». В чем она заключалась? Посмотрим источники…

О новом эксплуататорском классе, родившемся в России после октября 1917 года, писали многие исследователи — Джилас, Восленский… Я процитирую последнего, поскольку он не просто наш соотечественник, перебежавший на Запад, но и человек, который в силу своей биографии был знаком со многими высокими людьми из класса номенклатуры.

Михаил Восленский — доктор наук, историк, работал переводчиком на Нюрнбергском процессе, потом трудился в системе Академии наук — в секторе общих проблем империализма Института экономики АН СССР, в Институте мировой экономики и международных отношений РАН, в Институте всеобщей истории АН СССР. Неплохой послужной список… Он занимался современной историей, вращался в высших кругах власти, был специалистом в области марксизма-ленинизма и живым свидетелем функционирования номенклатуры, а в 1972 году во время командировки в ФРГ стал «невозвращенцем». Юному поколению это слово ни о чем не говорит. А невозвращенцами во времена СССР называли тех преступников, все преступление которых состояло в том, что они решили поменять страну проживания. Сегодня это совершенно нормально, и никому в голову не придет называть человека, переехавшего жить из одной страны в другую, преступником. Ну родился человек в Германии, учился в США, работает и живет в Австралии. А выйдет на пенсию, переедет на побережье Испании. В чем проблема?.. Но поскольку со времен Ивана Грозного (да и ранее) российская власть полагала подданных рабами трона, то есть своим имуществом, переход на Запад считался в глазах самодержавной власти не бытовым явлением, не просто переездом на новое место жительства, а предательством Родины. То есть худшим видом преступления. При советской власти, которая являлась ментальным наследником Ивана IV и Петра I, за это было предусмотрено уголовное наказание.

В 1929 году ЦИК СССР принял постановление, ставившее вне закона «граждан СССР за границей, перебежавших в лагерь врагов рабочего класса и крестьянства и отказывающихся вернуться в Союз ССР». В ноябре того же года статья о невозвращенцах была внесена в УК. Советские граждане, не пожелавшие вернуться в прекрасный социалистический рай из гнусного капиталистического ада, обвинялись ни много ни мало в государственной измене. Это означало заочный смертный приговор. Если же вас, мои юные читатели, интересует, как обстояли дела с эмигрантами при упомянутом выше Иване Грозном, на коего Сталин равнялся, рекомендую ознакомиться с перепиской обиженного Грозного и князя Курбского, который стал первым громким политэмигрантом, сбежавшим на Запад. В этих письмах диссидент Курбский обвиняет Грозного в том, что царь залил страну кровью. А тот, худого в том не видя, отвечает, что он есть самодержец всей земли русской со времен славных Александра Невского и Дмитрия Донского, и кто его власти противится, самому богу противится: «Смотри же сего и разумевай, яко противляйся власти, богу противится; и аще кто богу противится, сии отступник именуется, еже убо горчайшее согрешение».

Так вот, будучи компетентным специалистом по советской управленческой кухне, Михаил Восленский в ФРГ даже возглавил Институт по изучению советской системы. И касательно пыточного сталинского конвейера он пишет следующее:

«Скрываемая методика подготовки сталинских процессов стала доподлинно известна через Чехословакию, куда — как и в другие «страны народной демократии» — советниками из МГБ СССР был перенесен советский опыт. Подсудимого подвергали «конвейеру» — продолжавшемуся ряд суток непрерывному допросу. Следователи работали в три смены по восемь часов, допрашиваемому же не давали спать, а в нужных случаях били и морили жаждой. Метод был безотказный: на какие-то по счету сутки подследственный подписывал любой протокол. Но следователи знали, что это — первый тур, и спокойно ожидали дальнейшего. Отоспавшись, узник, как и ожидалось, отказывался от самоубийственных показаний. Тогда он вновь и вновь подвергался «конвейеру», пока не начинал сознательно стремиться к любому приговору, даже к смертной казни. Именно такое устойчивое состояние и требовалось для выступления на процессе. Изготовлялся сценарий процесса, и подсудимый, как актер, заучивал наизусть свою роль. Во время судебного заседания председатель трибунала армвоенюрист Ульрих и прокурор Вышинский имели перед глазами экземпляры сценария. Подсудимый разыгрывал свою партию и получал за это бесценное вознаграждение: вплоть до самого расстрела ему позволяли спать и не били. Таков был нехитрый механизм, поражавший западный мир своей «загадочностью» процессов в соцстранах с 1936 по 1953 год.

Разумеется, когда нужно было, по профессиональному выражению НКВД, «добыть» лишь письменное признание арестованного, а показывать допрашиваемого публике не требовалось, поступали проще: следователь — один или с бригадой молодых палачей, обычно слушателей школы НКВД, — избивали подследственного на ночных допросах, гасили о него папиросы и вообще всячески проявляли свою изобретательность. Так были «добыты» подписи старых большевиков под самыми фантастическими показаниями. В этих показаниях фигурировали новые имена, и, соответственно, производились новые аресты».

Естественно, в таких жестких условиях формировался вполне определенный психотип, известный ныне как психотип советского человека, — запуганный, четко понимающий поговорку про сверчка и шесток, боящийся собственной власти больше, чем внешнего врага, привыкший молчать (о «разговорчиках» могут донести), торопливо соглашающийся с начальственным мнением и это начальство втихую ненавидящий. Даже если совок истерически боготворит начальство и искренен в своем отношении к нему, достаточно щелчка, чтобы это чувство обожания переросло в не менее истерическую ненависть — столь же искреннюю. Русский советский привык говорить одно, а подразумевать другое. Двоемыслие не есть порок данного человека и свидетельство его двуличности, это всего лишь необходимый навык выживания в среде. Система отбора работала так, что наверх, в новый эксплуататорский класс номенклатуры, попадали люди, у которых эти качества были наиболее выражены.