Кладбище балалаек - Александр Хургин Страница 58

— Вы ко мне? — спрашивает он.

— Я к себе, — отвечаю я и вхожу.

Он следует за мной, протискивается вперёд, в комнату, и там садится.

Рабочее вертящееся кресло заскрипело под ним, как старый диван, и в дальнейшем поскрипывало при каждом, самом неуловимом, движении мужчины.

Я постоял, не узнавая своей квартиры. В комнате было чисто, как в аптекоуправлении. На моль — никакого намёка. Это я сразу понял — что можно и не искать, что моль здесь выведена если не навсегда, то до лета точно.

На письменном столе мягко шумел компьютер. Пахло парфюмерией, лаком, кофе и многим другим. Скрип и шум смешивались с запахами. Всходило солнце. Бледное и убитое.

— Вы кто и что здесь делаете? — сказал я.

— Я здесь живу, — сказал мужчина. — Вернее, я здесь работаю. А живу я тоже здесь. Но не всегда. Всегда я на проспекте Героев живу, с одной женщиной.

— Но это моя квартира.

— Почему ваша? Это моя квартира. Я её купил. Для продуктивной работы и тишины. Могу все документы предъявить. У меня документы в порядке, все и всегда. И ремонт я тут произвёл, практически капитальный. Моль вывел, пауков, тараканов.

— Пауки — хранители жилища, — сказал я и всё понял.

Тем более понимать было особенно нечего. Кто-то, пока я здесь отсутствовал, живя с Лёлей, продал мою квартиру. Заметил, что я не появляюсь по полгода — и продал. И мне почему-то пришло в голову, что провернул это милое дело Ахмат. Конечно, нельзя подозревать человека, не имея веских оснований и доказательств. Но я и не подозреваю. Просто пришло это в голову.

Мне ничего не оставалось. Кроме как уйти. Эта возможность, возможность уйти, остаётся всегда. Я ушёл и понял, что к таким изменениям в жизни я всё-таки не готов, несмотря на то, что хотел изменений — хотел, понимая, что они назрели.

И тем не менее, из своей квартиры я ушёл, сказав новому её хозяину «извините». Не отнимать же было у него купленное жильё. Наверное, у него больше прав на него, он заплатил живые деньги, а мне квартира досталась бесплатно тогда, когда квартиры ещё «давали». А если и отнимать? То как? Квартира — это же не игрушка детская, которую можно отнять, будучи сильнее или взрослее.

Теперь из доступных мне помещений и жизненных пространств, я располагал только рабочим помещением, местом службы, значит. Так называемым офисом. Наша газетка арендует его тут недалеко, у Шуберта. В смысле, у музучилища имени Шуберта, рядом с офисом горсадовского духового оркестра. Правда, сегодня мне туда по техническим причинам идти не надо и противопоказано для здоровья. Сегодня на нашем этаже санстанция комплексно травит всяких гадов. Всех гадов одним махом. Тараканов, мышей, муравьёв, моль. Интересно, прибегал хозяин моей квартиры к услугам санстанции? Или не прибегал? Да, всех, кто шевелится, размножается и не приносит человеку пользы, травят сегодня у Шуберта. Человеков, к слову, тоже заодно травят. Походя относя их к гадам. И, наверно, заслуженно. Но я в этой трудной ситуации всё равно туда пошёл. Так, — чтобы отвлечься и собраться с мыслями. Решил, что зайду к Гене Пыпычу, пребывающему на своём месте с раннего утра до пока не надоест. Его фотолаборатория находится двумя этажами выше. И там сегодня никого травить и умерщвлять не обещали. Хотя Гена ждёт момента травли на своём этаже с ужасом и смятением. Он уверен, что никого травить и убивать нельзя. Раз уж ты не Господь Бог. Я как-то увидел моль, сидящую на Гениных штанах и сказал тихо, чтоб её не спугнуть:

— Гена, — сказал, — убей моль.

— За что? — спросил Гена и не шевельнулся.

Вот какой это человек. Гуманный и порядочный одновременно. К тому же отец троих дочерей и муж их матери, а со дня на день станет ещё и дедушкой, так как средняя дочь вышла на прошлой неделе замуж.

Гена мне не сказать, что обрадовался. Он мне не огорчился. И попросил:

— Давай пройдём отсюда вглубь. А то меня директриса три дня уже ищет и домогается. Хочет, чтобы я её фотографировал. За бесплатно. Мне, сам знаешь, не жалко, но я её не люблю. Всех, в общем, люблю, а её — как-то не получается.

Директрису действительно любить было трудно. Даже Гене. Она ходила в красном платье, с красными губами и говорила студентам командирским голосом: «Хамство надо воспитывать!» И через преподавателей требовала у них денег. То себе ко дню рождения, то на ремонт кабинета, то в фонд училища, то в директорский личный фонд. А арендную плату нам, Гене и вообще всем, она постоянно повышала.

— У тебя что, настроение испорченное? — спросил Гена.

— Вот именно, — сказал я. — Когда в сорок восемь лет понимаешь, что ты один, как дурак — настроение почему-то портится. А тут ещё кто-то мою квартиру толкнул.

— Ну, это ж всё временно? — сказал Гена.

— Конечно, временно, — сказал я.

Гена запер дверь лаборатории и отпер другую дверь, дверь ведущую внутрь чего-то. Я этой двери никогда не видел. Не замечал, что в углу она есть. И вела эта дверь, как оказалось, в большую комнату без окон. Здесь были свалены в кучу народные музыкальные инструменты. Домры, мандолины, балалайки. Они лежали горой. Пыльные и растрескавшиеся. У некоторых не было грифов. У некоторых — только колков. Струн не было у всех. Зато пахло в комнате плесенью и, конечно, моли кружилось над этой грудой искалеченного дерева — несметно. Наверно, она и дерево ест, гадость.

— Кладбище балалаек, — сказал Гена Пыпыч. — Я его время от времени фотографирую.

— Зачем? — спросил я.

— А хорошие снимки получаются, — сказал Гена. — Сюрреалистические и свежие.

— И что, моль кружащаяся тоже на них видна? Сука.

— Моль? — сказал Гена и подумал. — Моль я как-то никогда не учитывал. Надо будет попробовать и её сфотографировать.

— Попробуй, — сказал я.

Гена стал ходить вокруг балалаечной кучи, видимо, выбирать точку и ракурс, и что там ещё выбирают фотографы. Он увлёкся своим выбором и не заметил, что я вышел. Вышел и пошёл. Я тоже этого не заметил. Я только поймал себя на том, что иду и, судя по направлению, не просто иду, а иду обратно, то есть возвращаюсь. На автопилоте.

На автопилоте я свернул к котельной. На автопилоте вошёл.

Ахмата нет. Зато в мастерской сидит Лёля. Прямо за столом, одеялом накрытым. На этом одеяле стекло обычно режут. А она сидит, курит, всхлипывая, и о чём-то своём думает. Я увидел её, говорю:

— Что ты тут делаешь?

А она говорит:

— Реву.

Родина

2002–2003