В поисках единорога - Хуан Эслава Галан Страница 58

— В один прекрасный день наш убогий улизнет от нас в Кастилию закапывать косточки своего монаха, как обещал ему.

Слова его, пусть и оброненные в насмешку, навели меня на дельную мысль: мое смирение будет выглядеть намного естественнее, если я притворюсь, будто похоронил кости здесь. Тогда все окончательно убедятся, что я и не думаю бежать. Так я и поступил — обождал месяц, чтобы офицеры позабыли о своей шутке и не связали ее с моим решением, потом отправился к начальнику гарнизона и капеллану просить позволения захоронить прах фрая Жорди на крепостном кладбище. Они охотно разрешили, и, когда я водрузил крест над фальшивой могилой, капеллан даже сам прочел заупокойные молитвы. На самом же деле кости и рог единорога были мною спрятаны среди скал над морем почти в полулиге от крепости.

После мнимых похорон прошел еще месяц, лето стояло в разгаре. И вот, заночевав, по своему обыкновению, у Леонор, я с утра пораньше вернулся в крепость, чтобы стражники на воротах меня видели. Вскоре вышел снова и сказал им, что иду купаться на близлежащий берег, где солдаты частенько освежались в жару. И действительно направился туда — разделся, зашел в воду, оставив на песке хорошо заметные следы ног, и поплыл в сторону, к прибрежным скалам. В этих скалах я заблаговременно припрятал одежду, обувь и свои скромные денежные сбережения. Одевшись, я скорым шагом двинулся по укромным безлюдным местам к тайнику с костями, забрал мешок и дальше пробирался лесом, пока не очутился в двух лигах от Сагреша. А там уже вышел на королевский тракт, тянущийся вдоль всего побережья на восток, а значит, насколько я знал, ведущий в Кастилию.

Расчет мой был таков: когда обитатели крепости обо мне вспомнят и бросятся искать, то найдут на берегу мои вещи и определят по следам на песке, что в море я вошел, но обратно не вышел. Решат, будто я утонул, а тело съели рыбы, и прекратят поиски. Я же тем временем довольно быстро удалялся от Сагреша и ночь провел в лесу под дубом, опасаясь показываться людям — вдруг кто узнает и сообщит обо мне. Но уже на следующий день я остановился на отдых в деревне под названием Сильвеш, купил хлеба и сыра, поспал в стоге сена у стены церкви, что служил ночлегом нищим скитальцам. Рассвет застал меня уже снова на большой дороге, по которой я следовал никем не замеченный, как любой другой путник. В дальнейшем я делал более короткие и спокойные дневные переходы, не прячась, как беглец, но и стараясь не сталкиваться с патрулями и блюстителями порядка, дабы моя персона не вызвала у них вопросов. Простодушные крестьяне, жалея бедного калеку, иногда угощали меня фруктами или отдавали остатки обеда, что позволяло сберечь скудные монетки в моем кармане.

На двадцать пятый день пути я достиг деревни Сан-Антонио, находящейся на самом краю португальских владений. За нею течет большая река Гуадиана, которая широко разливается в устье, — она и разделяет два королевства. Деревня Айамонте, что на другом ее берегу, принадлежит уже Андалусии, то есть повелителю нашему королю. Спал я в ту ночь на прибрежном песочке, благо погода стояла жаркая, а минувший день провел впроголодь, ни разу не поел, чтобы не высовываться на дорогу — иначе все усилия последнего месяца могли вылететь в трубу, узнай меня кто-то из стражи или королевских арбалетчиков, коих на пограничье полным-полно. Поэтому, дождавшись зари, я пошел вдоль реки и вскоре набрел на рыбаков, вытаскивавших из воды свои лодки. Прислушался к разговорам, определил, которые из рыбаков кастильцы, и выбрал на глаз самого подходящего для исполнения моего замысла.

— Вот это будет твоим, если перевезешь меня на тот берег, — шепнул я ему, показав все оставшиеся у меня деньги.

Он спросил, кастилец ли я, услышав утвердительный ответ, подумал немного и велел садиться в лодку. Затем с помощью своего напарника столкнул ее обратно в реку, и мы поплыли. Гребли они молча, без единого слова, и, как мне показалось, недвусмысленно поглядывали на лежащий у моих ног мешок. Испугавшись, как бы меня не убили и не выкинули за борт, дабы присвоить добро, я развязал мешок, демонстрируя его содержимое, и пояснил:

— Это прах святого человека, который я поклялся захоронить в его родной кастильской земле.

Рыбаки ничего на это не сказали, только продолжали налегать на весла и в конце концов высадили меня на сушу по ту сторону реки. Я отдал им деньги, и они уплыли, очень довольные.

День, когда я вновь ступил на землю Кастилии, пришелся на второе августа года тысяча четыреста девяносто второго от Рождества Христова. Забросив мешок на плечо, я ощутил такой восторг и такую бодрость, словно и впрямь помолодел на десяток лет. Миновав рыбацкие хижины упомянутой деревушки Айамонте, я остановился утолить жажду у бьющего неподалеку родника. В жизни не пивал я ничего чище, вкуснее и прохладнее этой воды — воды, освященной моим возвращением. Какая-то добрая самаритянка, заприметив однорукого странника, принесла мне в плошке жареной рыбы, которую я съел с наслаждением. Женщина, пока смотрела, как я жую, осведомилась, откуда я иду, и я ответил, что из королевства португальского, а затем в свою очередь спросил ее, нет ли где поблизости францисканской обители — дескать, невыполненный обет меня обременяет и надобно с ним покончить. И тут же узнал, что всего в пяти лигах находится монастырь Ла-Рабида, как раз францисканский, женщина даже объяснила мне, как быстрее всего до него добраться. Простившись с нею, я отправился в указанном направлении и весь день шагал по пыльным дорогам, ничуть на это не досадуя, напротив, то и дело напевая Те Deum Laudamus и слушая, как голос мой разносится по сухим безлюдным окрестностям.

Под вечер я очутился в селении Пунта-Умбрия, где воды не то реки, не то морской бухты преградили мне путь. Там я познакомился с одним рыбаком, и тот предложил мне переночевать у него в лодке — а наутро он отвезет меня на другой берег, в местечко под названием Палос, где и обитают францисканцы. Перед рассветом он разбудил меня, и мы спустили лодку на воду. Его юный сын помогал грести — вместе они ловко огибали многочисленные мели, где среди густых зарослей тростника копошились утки. Наконец мы вышли в море и вернулись потом не на прежнее место, а в рыбацкую гавань Палоса — там поднимали паруса три каравеллы, одна большая и две малые, как в португальском флоте, только над этими реяли кастильские флаги. У причала собралась огромная толпа; женщины и дети, рыдая, прощались с мужчинами, точно провожали их в дальнее путешествие. Мой спутник указал на нескольких монахов, с кем-то беседовавших посреди этого столпотворения, и сообщил, что это и есть францисканцы, которых я искал. Я бросился к ним, поклонился, поцеловал кресты, и один из них, судя по виду — главный, объяснил, что лучше бы нам спокойно поговорить, когда они закончат раздавать благословения отбывающим мореплавателям. Мне тут же стало ужасно стыдно за свою несдержанность, и я извинился перед идальго, чей разговор со святыми отцами столь неучтиво прервал. Кажется, он и был адмиралом этой флотилии, и звали его, как я успел расслышать, Христофор Колумб. А отправлялись его корабли к берегам Индии недавно открытыми новыми путями, более короткими и удобными. Меня охватила грусть при виде молодых удальцов, бесстрашно уходящих в полное опасностей море, так же как и мы с товарищами много лет назад. Однако я благоразумно молчал и ждал в сторонке, пока корабли не отчалили. Только когда паруса уже были далеко и силуэты людей, машущих на прощание земле с кормовых надстроек, стали едва различимы, я вернулся к монахам, изложил свою просьбу и предъявил останки, подлежащие погребению. Они пригласили меня в свой монастырь Ла-Рабида, расположенный неподалеку, о котором мне говорила женщина в деревне.