Дьявольский рай. Почти невинна - Ада Самарка Страница 58

Было обращено внимание на мою бледность.

Я мрачно тыкалась во всякие закутки мечтательной Имраи, и везде мне отвечала одинаковая пустота. И даже она была не моей. Плавно я вытеснялась из этого сказочного мирка, плавно мое место занимал кто-то другой. Никто из окружающих не мог понять причину моей сырой хандры, всех почему-то раздражал мой отрешенный вид, сгорбленные плечи, шаркающие шаги и Роберт Плант, с надрывом поющий из-под наушников.

Моя сестра представляла собой экспонат приблизительно такой же отрешенности. Только она, напротив, цвела, будто за счет моего увядания, празднуя разгар своей поздней весны.

Я с характерной флегматичностью спросила у нее про вчерашний дождь. Это прозвучало для нее как маленькое бесстыдное оскорбление: с какой стати посторонние львята должны знать про известный только узкому имрайскому кругу дождь, отбарабанивший свое после трех ночи? Я, в духе самодовольной красавицы, чье дело всех и каждого, озадаченно, чуть ли не обиженно спросила, а что, собственно, в этом такого? И как бы между прочим, пренебрежительно: «Саша мне, кстати, очень много рассказывал про твоих киевских друзей. И нам показалось, что они как-то не совсем из Киева, а скорее из Питера-а…»

– Хамка! Хи-хи-хи! Вот чудовище… Вы оба!.. – Она долго недоумевала о мелкой человеческой подлости: ведь вроде бы кое-кто поспешил попрощаться поскорее, чтобы не промокнуть. Вот ведь мерзавец!

Мне было очень приятно.

Я косо и скептически смотрела на нее, будто сдерживая зевоту, вынося ее монолог. Впрочем, в глубине души мне было наплевать даже на это.

Потом сестра куда-то умчалась, видать, в поисках новых изобличительных фактов, но быстро вернулась, очень довольная. И в триумфальной позе, решительно загораживая солнце, высилась надо мной, по ноге с каждого бока. Обозвала брехлом, потому что Их Святейшество, непричастно лыбящийся из своей норы, соизволил опровергнуть мой обман, передав факел торжества неумолимой правде.

Примерно в эту же пинту времени, вероятно, когда златовласая Фемида плескалась в волнах правдолюбивого Понта, я спокойно (отрешенно) шла отшлифованным гладеньким маршрутом, под тентом, в пляжную кабинку. Я почему-то совсем забыла про недремлющего, но ладно атрофированного из памяти павиана, который быстрым обезьяньим движением уже крепко перехватывал мою руку и грубо затягивал в более узкий круг нашего несовместимого единения. Окунувшись в эту пальмовую тень, я, так хорошо контролируя свои принципы, никак не признавала его и смотрела будто сквозь. И лишь где-то глубоко в сердечке поднималась холодная боль – истязания реальности были нестерпимы.

Он и не думал говорить мне что-либо успокаивающее.

– Ты что своей сестре наболтала? – Пальцы впились в мое запястье, когда я тупо попыталась вырваться. Я беспомощно посмотрела в холодные стекла его темных очков.

– Молчишь? Кому было сказано просто сидеть тихо и молчать?

– А кому было сказано не е… меня во имя вашей сраной гармонии?! – с неожиданным запалом взвизгнула я, замечая осуждающую вибрацию куполообразных телес, распростертых на соседнем лежаке.

Хватка усилилась.

– Не суй свой нос не в свои дела и перестань врать. Я ненавижу врушек.

Я дернулась именно в тот миг, когда его стальные пальцы пренебрежительно разжались, и, не рассчитав силы, больно стукнулась о белую металлическую трубу, поддерживающую тент. Гепард лишь коротко усмехнулся и в следующее мгновение плавно, поигрывая хищной мускулатурой, шел навстречу возникшей из преисподней сестре.

Abend Все было таким, вошедшим в бессмертную вечность: и шелест травы, и чей-то голос во дворе, и далекий, сглаженный цикадами и сверчками лай собак, и «московский бит», стелющийся пеленой сквозь сумерки над деревьями и морем, и луна на индиговом небе с Ялтой в беззвучной и поющей, далекой и одновременно близкой шкатулке мерцающих огней. Представление Адоры о свободе. Что бы я отдала, чтоб оказаться сейчас там, в эпицентре этой огнистой ночной жизни с яркими променадами, пивом рекой и заводным басом дискотечных динамиков! Эх, луна-луна, чем бы я только ни поделилась с тобой, лишь бы ты пронесла меня такую, какая я есть сейчас, через эту пропасть времени, когда я сама смогу распоряжаться своей жизнью и улечу так далеко – лишь бы никогда не видеть свою узкую клетку со знойным Эдемом за тяжелой решеткой!

Потирая больной лобик, я, сиживая на родной кухоньке, тихо и убедительно жаловалась папаше на жизнь. Жаловалась на сестринское поведение (беспардонное), смутившее меня до (сам видит) такой вот депрессии. Ее необходимо образумить, спасти семью, уберечь от краха. А потом, все еще потирая шишку над глазом, ковыряясь в омлете с помидорами:

– А ты вообще знаешь, что она и этот уже переспали?

Без паузы он ответил, что «да», но, тем не менее, моя констатация его явно задела, и оба мы, по-своему неспокойные, сидели сложа руки перед дозревающим на плите компотом. Он очень огорчен и вряд ли будет поддерживать с Миркой какие-либо отношения ever after («что со лбом?» – «об пирс»). И необходимо что-то делать, так как еще не поздно остановить разрастание пренеприятнейшего конфликта.

Я красочно представила вовлеченным в эту историю все наше многочисленное семейство с родственниками, близкими и не очень. М-да. Вместе с компотом (одновременно) созрела и отцовская решимость. И пока я остужала его, переливая из чашки в чашку, он пошел к сестре на выяснение отношений.

Ее дома не оказалось. С дочкой она осталась на пляже (вернее, это мы ее с собой не взяли, что, стоит заметить, малявку совсем не огорчило). Их не было дома и когда я лежала, запечатанная немилостью, под помятой простыней. И когда был погашен свет, и я посылала горькую слезу сверчкам под окном.