Розка (сборник) - Елена Стяжкина Страница 57

Роман не соглашался оставлять ее одну на улице на целое утро. И чтобы составить компанию, выбрал себе «сеначеро» – разносчика с корзиной. «Обычно с рыбой, но я могу носить и что-то другое?» – «Фонарщик тоже подойдет. Рано утром, пока я буду ломать чужие двери, ты будешь тушить фонари…» – «Мне казалось, что они гасли сами. Разве нет?»

Он вцепился в этого сеначеро, потому что сам нашел его: увидел в Малаге памятник, успел прочитать, хотел удивить, а не удивляться всем этим бесконечно непонятным мебелям от Макмурдо, династическим палачам Сансонам, мучителю Сейджу, голубому мальчику, леди Мери Беркли и другим привидениям замка Чиллингем, очередному тонкому месту из Йетса и «бесконечно гениальному Ансельму Киферу, работа которого есть в доме моих приятелей».

Сеначеро был его бунтом и прорывом. Прорывом в том мир, который принадлежал ей по праву рождения. Лорелла оценила и пользовалась этим словом, как спонтанными объятиями – не очень часто и не всегда по делу.

«Сеначеро», – сказала Лорелла, пытаясь утешить и насмешить. Хотела обнять, но ударила. Разносчик с корзиной, обычно с рыбой… Может быть, сначала Роман и разносил «рыбу», но время шло, и он незаметно для самого себя превратился в слугу. Это могло быть хорошей новостью, веселой, потому что слуги – Лорелла и Роман были уверены в этом – останутся обязательно. В мире роботов – умных и полезных – люди все равно будут нуждаться в том, чтобы властвовать – унижать, поощрять, бить наотмашь, капризничать, одаривать и снова бить. Слуги – вечная идеальная профессия, если ее правильно освоить и не стесняться. Роман стеснялся. Стеснялся, когда Арсений Федорович отсчитывал причитающуюся ему часть гонорара, и каждый следующий раз эта часть была чуть меньше, чем в предыдущий, и Арсений Федорович сетовал на взлетевший курс доллара и печально смотрел на свою – всегда большую – долю. Роман стыдился спросить о доплате и не решался отказаться от мелких, глупых поручений, не годных ему по возрасту и статусу: «порежь сырок», «посели гостей в отель», «забери из химчистки шубу». Пытаясь сохраниться, он все еще надеялся, что система слаба и нежизнеспособна, что она рухнет, если потихоньку расшатывать ее изнутри, разрешая свершиться хорошему и правильному в аудиториях, в исследованиях, в международных проектах. Но система не сдавалась. Она воспроизводилась и смеялась ему в лицо – новыми заказами диссертаций от студентов, теперь уже аспирантов Арсения Федоровича, которых Роман так усердно и, казалось, хорошо и честно учил. Иногда Роману Анатольевичу хотелось застрелиться, но зажмуриться или временно ослепнуть было проще. Он купил квартиру и почти выплатил кредит за новый «шевроле» для Кристины. Он позволил себе майские в Эмиратах, а Новый год – в Египте, выбрав пляжи, а не мостовые Европы. Он сбежал на Восток не только от утомительных праздников, но и от Лореллы, впрочем, по понедельникам она все равно выходила в скайп.

Роман долго готовился поговорить о герменевтике с профессором Фельдманом, но тот умер, потому что был очень и очень одинок. И Арсений Федорович назначил Романа организатором похорон. Это было новым в его карьере, но он справился, договорившись с синагогой, крематорием и Ольгой Петровной, которая выдала под это дело премьеру малюсеньких бутербродов и флаг университета, которым красиво накрыли гроб. Вместо классических поминок был фуршет, но все и даже ворчливый Ковжун были довольны и хотели быть похороненными, как Фельдман, который всегда считался везунчиком, проскочившим мимо гетто, тюрьмы, коммунистической партии и выжившим даже после теракта в Тель-Авиве, где жила его двоюродная сестра, которую тот ездил навестить. На похоронах много говорили о его невероятной удачливости и о герменевтике как тихой гавани, в которую Фельдман причалил, чтобы его никто не понимал и не трогал.

Роман прочитал потом несколько его книг и удивился тому, что Фельдман – без западных библиотек и Интернета, в своем прошлом двадцатом веке – умудрился идти и думать вместе с Хабермасом, которого, похоже, даже не читал. Он, Роман, наверное, мог бы так же, но юриспруденция в стране обычного права вряд ли могла обнаружить способность к созданию гаваней, она, скорее, была рекой, что неторопливо несла свои изменчивые воды, чтобы незаметно впасть в море и с тем – исчезнуть. Плюс, конечно, квартира, отпуск, защиты, банкеты, командировки, хорошие, на самом деле хорошие, студенты. Он постепенно привык к деньгам, к размеренности, к тому, что Кира росла с ним и в категории «иногда» у нее была Кристина, а не он, Роман. Роман был «папочкой» вместо «спасибо», «спокойной ночи» и «что ты будешь есть?» Сердце умывалось легкими радостными слезами, и он почти не чувствовал, что превращается в муху в янтаре. Впрочем, до янтаря еще надо было дожить: смола все еще не густела и были силы на рывок, на поступок, на то, чтобы сдать Арсения властям или вернуть на тихую факультетскую должность, оседлать коня и – шашкой! Шашкой разрубить все эти бордельные курсы и специальности, которым уже сейчас нет ни места, ни применения за пределами этих стен. Думая об этом, Роман возбуждался и даже усиливался. В предвкушении рывка он похамливал Арсению Федоровичу, клал ему на стол коротко обоснованные предложения о том, что и как можно сделать уже сейчас, и отказывался даже «резать сырок» и выпивать с гостями и приближенными. К каждой следующей вспышке достоинства и будущего, которое, конечно, рисовалось светлым, Арсений Федорович относился с пониманием: увеличивал долю и выписывал премию. В первый раз только позволил себе недовольство, с трудом сдвинул брови и спросил: «Хочешь жить на одну зарплату?» – «В стране полно идиотов, которые зачем-то хотят быть кандидатами и докторами науки. Я могу обойтись без посредников. А что будешь делать ты?» – «Тоже правильно, – согласился Арсений, – я найду другого писателя, ты найдешь других заказчиков, тогда зачем нам ссориться и осложнять себе жизнь?» – «Замирили», – это называлось «замирили». И Роман, в общем-то, выиграл – и в деньгах, и в усмирении Арсеньевого пыла, но Лорелле рассказать об этом не смог.

Культурная пропасть, которая охранялась слабо – где-то историей искусств, где-то юридическими прецедентами короля Якова, хотя, конечно, Джеймса, где-то музыкой Верди и «Битлз» – культурная пропасть оставалась местом, при падении в которое выжить было невозможно. Роман тогда понял, что хочет выжить в глазах Лореллы, что, так или иначе, все эти годы – она все еще есть и фактор ее присутствия означает что-то важное, что-то важное. Нет, не переезд родителей из Первомайска в Лозанну и не мягкие воспоминания о том, как он искал для себя Европу. Наверное, важное было в том, что Лорелла знала его точно хорошим и умела быть на его стороне. Не презумпция невиновности, а презумпция общей молодости, наверное. «Я не могла бы свидетельствовать против тебя в суде… Нигде не могла бы». Конечно, это было о любви. И конечно, Роман знал и хотел, чтобы это было о любви. И поэтому стеснялся той части правды, где грань между выживанием и преступлением была зыбкой, потому что на самом деле его никто не неволил. И тот первый бой с Арсением был как раз об этом. Никто не неволил. Он выбрал это сам и при случае собирался выбрать еще и еще.

Он умалчивал, позволяя Лорелле додумывать и воображать его кем-то вроде президента Макрона, который собирал библиографию для Поля Рикера. В конце концов, в этом недоговаривании не было приглашения рухнуть в культурную пропасть и сломать себе ноги и свернуть шею. Это было чем-то сродни трусливому, но по-своему искреннему милосердию.