Свободные люди. Диссидентское движение в рассказах участников - Александр Архангельский Страница 57

Вопрос моего отношения к системе сам собой решился еще в юношеские годы, когда я в шестнадцать лет поступил в Тарту. Мы не особенно тогда об этом думали, не было дискуссий, почему сняли Хрущева и чем Брежнев лучше или хуже. Таких пикейножилетских разговоров о политике я в те годы не помню. Мы считали, что занимаемся вполне важным и серьезным делом — наукой. И разговаривали мы больше про это.

Но потихонечку в Тарту приезжали люди из Москвы, и город становился важным интеллектуальным центром. Когда арестовали Синявского и Даниэля, это, конечно, докатилось и до нас. Но это не занимало всей нашей жизни, хотя не замечать это было невозможно. Мы наблюдали за процессами, мы ждали, когда освободят Бродского. Но мысли «ах, негодяи, несправедливо посадили» не было. Зато было много иронии и самоиронии. Мы часто говорили: «Советская власть существует для того, чтобы нас потешать», а от трагедии и патетики мы были далеки.

Однако на втором или третьем курсе меня вздумали исключить из университета. Но не за свободомыслие, а за студенческие пирушки. В Эстонии в этом смысле правила были строгие. Меня тогда вызвал Юрий Михайлович Лотман, мой учитель, и сказал: «Надо что-то делать, они всерьез собрались тебя исключать». И он придумал выход — я должен был вступить в комсомол, тогда сначала меня исключат оттуда, а потом уже из университета. На нашем большом курсе почему-то было очень мало комсомольцев. Я написал заявление, взял поручительство, но секретарь комсомольской организации серьезно мне ответил: «Арсений, ты не созрел». Но университет мне все-таки удалось окончить.

Я уехал в Питер, работал в библиотеке, а потом десять лет учителем в школе. Нормальная была работа, я ее любил. У меня в это время уже были друзья среди участников диссидентского движения. С середины 60-х годов я общался с Наташей Горбаневской. Помню, я собирался в Горький, это было спустя год после демонстрации на Красной площади, и Наташа попросила меня зайти там к определенным людям, выяснить подробности каких-то арестов для «Хроники текущих событий». Она никогда не говорила мне, что работает над альманахом, но это было понятно. Я все сделал, как она просила, привез информацию, а ее к этому времени уже посадили, за считаные дни. И тогда возникла проблема — кому передать то, что я узнал. Так я потихоньку втянулся во все это.

Мое участие было разным. Например, мне присылали «Хронику», а я отдавал ее кому-то перепечатывать или передавал информацию. Но это не было связано с неприятием советской системы. Она просто была чужая, были «они» и «мы». «Они» начинались с очень маленьких чиновных должностей. Хотя директор школы, например, это еще могло быть «мы». В школе, где я работал, была прекрасная директриса, она всячески мне помогала и прикрывала меня. А какой-нибудь заведующий роно, все эти комсомольско-партийные — это был уже другой мир. Но мысли о том, что его надо свергнуть, у меня точно не было. Задачи были другие — себя реализовать, честно работать и делать только то, что тебе нравится. Но, наверное, у каждого были минуты, когда думалось — так жить нельзя.

Для меня таким сюжетом стал арест моего близкого товарища Гарика Суперфина. К этому времени вокруг меня уже было море самиздата, и когда стали закручивать гайки, начались вызовы на допросы, я понял, что все это может погибнуть. Но я же историк, я архивист, я чувствовал необходимость во чтобы то ни стало сохранить все те документы, которые до нас дошли. Поэтому для меня диссидентство началось с чисто профессиональной деятельности. Я и несколько моих товарищей стали собирать и описывать все, что попадало к нам в руки. На каждый документ мы писали карточку: «Письмо Брежневу, два листа, дата такая-то». Карточку прикрепляли к этим машинописным страницам. Так начал складываться архив самиздата, куда попадали поразительные вещи. Кто-то принес нам рассказы Шаламова с его рукописной правкой. Или только что появившиеся воспоминания Надежды Яковлевны Мандельштам, тоже с правкой. Все это надо было сохранить, при этом главным моим делом все равно оставалась школа и работа в архивах с документами конца XVIII — начала XIX века. А параллельно на протяжении нескольких лет росла наша коллекция самиздата.