Мой маленький Советский Союз - Наталья Гвелесиани Страница 57

«Ну, здравствуй, Светлана! Так и стоит у меня перед глазами картина: ты удаляешься с тяжелым, большим, не по росту, чемоданом к кассам автовокзала на набережной Куры, а я спокойно отворачиваюсь и бегу вслед за мамой, поскольку спешу окунуться в свой по-детски насыщенный, привычный тбилисский быт. Я так и не догадалась помочь тебе с твоим чемоданом! Ты казалась мне такой взрослой, далекой. А мне не хотелось особо интересоваться взрослыми вещами. Правда, я и тогда чувствовала твое присутствие как что-то огромное, к чему смутно хочется тянуться, и по-своему нуждалась в себе. Но тогда, в лагере, другие, обычные, веселые дети как-то заслоняли тебя. И вот – уже через год-два – я стала старше и вдруг поняла тебя… И очень пожалела о том, что тогда, в лагере, так и я не сумела ответить тебе ни на одну попытку заговорить со мной о чем-то большем, чем говорят дети, что была так беспечна, что не сумела внутренне поддержать тебя. И самое печальное – я потеряла твой адрес, так как особо и не старалась его сохранить: я-то думала, что он мне никогда не понадобится. В общем, ты была первым необычным, глубоким человеком в моей жизни, понимавшим меня лучше, чем я сама тогда себя понимала. А значит, и первым моим другом (другие, с кем соприкасаешься на внешних обертонах, не в счет). А все первое не забывается. Я, конечно, на годы забывала тебя, но сохранила в глубине души ощущение чего-то удивительного от той своей поездки в лагерь. Время от времени это ощущение просачивалось в сознание, и образ твой то и дело выплывал из памяти. И я всегда хотела разыскать тебя. Обязательно спрашивала, если встречала кого-то из Рустави, не знают ли они Светлану с княжеской фамилией, которую я точно не помню. В общем, я хочу знать: где ты, как ты? Чем ты жила эти годы?

Это так удивительно – узнать о том, как мы изменились! Я даже не знаю, прочтешь ли ты когда-нибудь это письмо и жива ли ты вообще. И буду ли жива я. Блин. Как жаль!»

Перед всеми я в чем-то виновата. А ведь собиралась быть хорошей. Что же эта за раздвоенность такая, где любовь и ненависть, дружба и предательство, нежность и жестокость, доброта и злость, восторг и презрение как-то взаимосвязаны, идут то полосой, сменяя друг друга, то стеной друг на друга или перебивают, торжествуя, друг друга. Или, цепляясь друг за друга, вместе смотрят вдаль. Или взаимно гасят друг друга, погружая тем самым мое «я» в апатию. Не на это ли противоречие намекал мой дядя, когда давал мне понять, что для того, чтобы стать плохой, надо начать что-то делать?…

Так что же – отказаться от действий?

Когда-то я уже отвечала сама себе на этот вопрос. И сейчас я изо всех сил пытаясь удержать, заталкивая его обратно, опять поднявшийся из глубин корабль-Гулливер, который, отделяясь от тела, все больше убыстряет обороты своего ревущего огнем мотора. И я опять решительно говорю самой себе: «Нет, я никогда не приму гармонию мира, где добро половинчато. Я могу принять только абсолютное Добро. Даже умирая, я не соглашусь ни с чем ни в себе, ни вовне, в чем есть хотя бы проблеск зла. Но как всех жалко, боже мой, как всех жалко – нас терзает наша собственная несовершенная природа и жестоко ломает лишенная подлинной благости действительность. Дайте мне клинок, и я всажу его в собственную грудь – в это гулкое пустое сердце, вероятно, качающее вместо крови какой-то клюквенный сок. Все мы – Ставрогины, постоянно насилующие ребенка внутри. Что может быть хуже этого преступления?»

И тут перед моим мысленным взором появился всадник. Мальчик-со-Шпагой из романа Владислава Крапивина. Но я сразу понимаю, что он на самом деле Христос. Или кто-то, раскрывший в себе Христа.

Отведя своим появлением мою мысленно занесенную над собственным сердцем руку, он с улыбкой сказал:

– В этой жизни можно все.

– А Марина Ивановна говорила, что нельзя, – возразила я машинально.

– В этой жизни можно все, – упрямо повторил Мальчик-со-Шпагой. – Только, пожалуйста, будь благородной. Это больше, чем смирение, больше, чем простая снисходительность. Не слушай ты этого своего дядюшку – он у тебя подустал. Держи честь смолоду. Не подражай. И хорошее найдется само собой. И проложит себе дорогу. Не захотел быть жующим куриц лисом – и пожалуйста, встретил Маленького принца. Отпустил его – и стал человеком. Перестанешь убивать людей и зверей делом, словом и помышлением – и, глядишь, станешь сыном Бога. А быть сыном Бога – значит быть!

– Надо же, а я-то думала, что ты старый и брюзгливый.

– В голове у вас у всех такой сыр-бор!.. Понимаешь, вы растете, а я – умаляюсь. Я – это вы. Когда-то я был грозным Зевсом, потом – справедливым Иеговой. А до того – дарящим духовную радость Кришной. Потом, когда настала Кали Юга и все стало карикатурным и карликовым, я стал для кого-то Мальчишем-Кибальчишем. Но все это – только грани. А какими мы станем, еще не открылось. Мы – то, с чем позволили себе согласиться, пусть даже в своей детской неискушенности. И все же никогда не лишай себя, как и других, права на ошибку.

– Так где же основа? Где критерий истины?

– Он – в пустоте твоего сердца, когда она станет всеобъемлющей. Я – море, способное наполнить только всеобъемлющее сердце. А пока до свидания. Умаляйся и дальше!

– Господь, подожди!..

– Помни: мы хотим видеть мир таким, каковы сами. Но до себя еще надо дорасти, раз росли не в ту сторону. Но если ты не хочешь смотреть не в ту сторону, просто обопрись на меня и иди. Секрет прост. Честь имею!..

Улетел. На его месте остался желтый одуванчик. А до того одуванчик был седой.

Потом появилась целая поляна желтых одуванчиков, на которую я вышла из обступающих меня корабельных сосен. На поляне стояла избушка, толкнув дверь в которую я увидела аккуратно висящее на спинке возвышающегося среди березовой горницы кресла-трона свое выпускное платье.

Шел 1985 год от Рождества Христова. До крушения Советского Союза оставалось меньше семи лет.