Делай, что хочешь - Елена Иваницкая Страница 57

– Есть погибшие?

– Нет, нет! – Встряхнулся, надел очки. – Просто чудо, что нет. Но раненых много. Есть тяжелые. А с тобой непонятно.

Потом надолго настал сон. Однажды его просквозили тоскливые стоны: «Рука, правая рука!» Послышалась ободряющая крепкая брань сквозь зубы и утешительный шепот. Сбоку страшным комом лежала окровавленная разрезанная рубашка. Тэкла Гран, старшая над сестрами, перевязывала раненого, я его узнал – мастер-столяр. Ей помогала Герти.

– Не вой! – прикрикнула на раненого Тэкла. – Через две недели сможешь работать.

Закончив, встала, хватаясь за поясницу, шагнула ко мне. Высокая, костлявая, с грубым, очень выразительным лицом.

– А это что за чудо в перьях? Ему заехали в ухо, а он размяк.

– Со мной все хорошо, – ответил я, закрывая глаза.

Открыл их уже в синих сумерках. Я лежал в фургоне, рядом со мной еще кто-то, кого я не узнавал. Санитарный поезд сворачивал к площади перед больницей. Все мышцы словно закоченели, хотя я был укрыт одеялом. С трудом сел и стал выбираться наружу. Когда я кое-как выпрыгнул из фургона на костяных ногах, в темноте раздался общих вздох. Наверное, в честь перебинтованного лба. Заметались голоса и тени. Одна из них оказалась Старым Медведем. Он что-то сказал мне, я не разобрал в шуме, а может, и в полудреме, спросил, где Марта. Услышал в ответ, что она возвращается, вот-вот приедет, и слова так зацепились, будто он убеждает меня лечь в больницу. Я взвинченно отказывался, твердил: нет, ни за что, оставьте меня в покое, хочу немедленно идти к себе и остаться один. Вот только дождусь ее. Вокруг выносили раненых, я всем мешал. Старый Медведь с каким-то растерянно-растроенным лицом уговаривал, я отвечал резко, опять чувствуя неприязнь к нему. Мимо мелькнула Тэкла, на его вопрос бросила: «Можно, пусть идет куда хочет!» Яркий бело-желтый свет и фиолетовая чернота клубились не только вокруг, но и под черепом, я засыпал на ходу. Рядом уже была Марта, меня вели в гостиницу. Вдруг, припоминая, понял, что Старый Медведь говорил не о больнице, а предлагал ехать к ним домой. А я-то отказывался чуть не со злобой! Но не было сил объясниться. Действительно хотелось остаться одному. Пробивалось и другое желание: …никогда больше ни в чем подобном не участвовать. Пусть трубят императивы героизма, долга, чести, позы, идеалов. Никогда, ни за что.

Но на следующее утро выяснилось, что императивы умеют не только велеть и скликать, но и расстилать алую ковровую дорожку. Первым по ней явился молодой доктор и усыпал меня цветами уважения и тревоги. Но я со смехом вытянулся на постели, закинул руки за голову и заявил, что хорошенького понемножку, – сестра Гран уверена, что ничего серьезного.

Но он опять перевязал мне лоб. Наверное, чтобы ополченец-герой страдал во всей красе.

Я ждал, как он спросит о Герти. После вчерашней неожиданной откровенности ему нельзя было промолчать.

– Я ведь тоже первый раз, тоже нервы пляшут, – начал он с крайне бестактным «тоже». Улыбнулся смущенно, снял очки. – Как она за мной прибежала… Такая красавица, такая смелая. Чудесная у тебя сестричка.

– Так и передать?

Нервы у него и сейчас плясали. Ему хотелось говорить о ней, он радовался, что жив, что побывал в опасности, он смотрел на меня с доверчивой симпатией и явно не прочь был завязать дружбу. Но мне вдруг с прежним тяжелым чувством подумалось: другие могут радоваться, а я нет.

– Да что с тобой? Ты не скрывай, я же врач.

Кое-как взял себя в руки, ответил, что все хорошо и обязательно поговорим, а сейчас утомился почему-то. Он посмотрел с сомнением, но распрощался, сказав, что еще зайдет. Огромная, но приятная усталость и правда тянула и выкручивала все тело. Я ждал Марту. Ее все не было и не было. Наверное, доктор велел меня не беспокоить. В халате, на правах больного, спустился вниз. Карло замахал руками и погнал меня обратно. Оказывается, Марта и Старый Медведь ночевали в локанде, по очереди дежурили у меня под дверью и уехали только на рассвете. «Как куда? Обратно в лагерь»

Тут к раненому началось паломничество. Об руку вошли наши молодожены. Делли поправила мне подушки – исполнила обряд – и чинно села у изголовья. Феликс рассказывал, захлебываясь, что ночь провел в лагере, что нового приступа не ждут, но в заслон давно подтянулись новые отряды, кое-кто из наших сменился,

– Обязательно к вам зайдут! Держитесь, все будет хорошо!

Приковылял Юлий и – надо же, чего только на свете не бывает – принес пышную ветку желтого жасмина. За ним – Анита с дедом. У нее на плечах переливалась золотистая шелковая шаль с кистями. Старик принялся выспрашивать, как меня ранило, я кивал и старался его не слышать. Старик вспоминал, тяжелый бой, когда капитана ранило, но красотка его перебила:

– Что ты, дедушка, про ужасы рассказываешь. Раненого нельзя волновать и утомлять. Пойдем. – И выскользнула из комнаты.

Я встал проводить старика. Он вскинулся: сказано лежать – лежи!

– Да у меня сущие пустяки.

– Знаю я, какие пустяки. – Одобрительно-осудительно прицокнул языком. – Рвешься обратно. Без тебя заслон не выстоит. Дон Дылда ушел утром из больницы, уехал в лагерь. Один с ума сходит, и другой туда же. Все вы одинаковые. Наизусть вас выучил, героев. Лежи смирно. Тебе сказано.

Вот как. Старик, конечно, не намекал, но нужно возвращаться. Без меня заслон не выстоит. Но я чувствовал, что не могу вернуться. Не могу, не хочу, до отчаяния не хочу. Делай что хочешь. Чего не хочешь, не делай… Я выглянул. Проезжал отряд, чья-то десятка. Потом уеду. Отвернувшись от окна, заметил на полу золотой закатный луч, которому в полдень неоткуда было взяться, и не сразу понял, что это такое. Драгоценная шаль была безжалостно затолкана под стол. Вот хитрый звереныш! Наверное, уже крикнула деду «шаль забыла!» и мчится обратно. Нет, малышка, не получится. Поднял гладкий шелк и решил встретить ее внизу. Жизнерадостного топота в коридоре слышно не было. Но дверь стремительно распахнулась, и порывом грозы ворвалась Анита. Черные глаза блестят от слез, приоткрытые губы горят. Прыгнула на меня, впилась в шею – не поцелуем, а укусом. И задыхающимся воспаленным шепотом, которым надо признаваться в огненной безумной любви, произнесла монолог, уничтожающий великолепное нападение: «Что ты в ней нашел? Я лучше, я красивее! Я красивей всех! Мне скоро шестнадцать, мы поженимся, а ей много лет, она старая, ей верных двадцать пять, так и знай! Она бесцветная, холодная, что в ней хорошего, рыба вареная, белоглазая…». Окутал ее шалью, обнял за талию, повернул, как в вальсе, и глупый самонадеянный лисенок не заметил, как оказался в коридоре – на лестнице – в зале. «Передай дедушке от меня благодарность, милая Анита».