Доктор болен - Энтони Берджесс Страница 57

— Ох, все наши идеи меняются, — сказала Шейла. — Но все равно скажу, именно в это я сильно верила. Но когда личность перестает быть личностью, что тогда делать? Я не считаю себя обязанной любить кучу фонем, или как ты их там называешь. Куча билабиальных фрикативов — это ведь просто неодушевленный предмет, да? Нельзя любить неодушевленный предмет.

— Может быть, ты права, — признал Эдвин. — Странно, вчера я почти решил тебя бросить. Из-за ощущения, что ты меня бросила. Из-за страшного физического удара, который мне продемонстрировал, что тебе чертовски плевать на меня. Наверно, я этого заслуживаю в каком-то смысле. Но я решил стать другим, или постараться стать другим. За последние несколько дней я столкнулся со словами, как таковыми. И кажется, соприкосновение с жизнью сделало меня лжецом, вором, распутником, сутенером, мошенником, беглецом. Но, по твоим словам, этих нескольких последних дней просто не было.

Значит, я по-прежнему тот же. Вот именно. Но именно тебя я искал в те последние дни. Везде тебя искал. Фактически, не имеет значения, было все это в действительности или не было, правда? Даже воображаемый поиск тебя говорит о любви, правда? Я люблю тебя, вполне в этом уверен. И могу стать другим.

Шейла печально качала темной головой.

— Не думаю, что тебе надо становиться другим. Ты вроде машины, а мир нуждается в машинах. Ты как рентгеновский аппарат или какой-то прибор для электроэнцефалографии, на который ты жаловался. Тебя можно использовать. Но мне машина не нужна. В любом случае, не для того, чтоб с ней жить и ложиться в постель.

— Все мы должны делать что-то на этом свете, — сказал Эдвин. — Всем надо на жизнь зарабатывать. На мои билабиальные фрикативы и минимальные пары куплены твои украшения из жадеита и бутылки джина. — Речь его была мягкой. — Просто так, к сожалению, вышло, что способ заработать на жизнь доставляет мне наслаждение. Видно, женатому мужчине кощунственно слишком радоваться своей работе. Больше я такого греха не совершу.

— Это вообще твой единственный грех, — вполне дружелюбно заметила Шейла. — Но так вышло, что для меня это грех непростительный.

— Я больше не буду, — пообещал Эдвин. Пауза. — Поэтому теперь у тебя будет шанс хранить настоящую верность. Больше никакой казуистики насчет разделения брака на физический и духовный, которые никогда не сливаются воедино. Так или иначе, возможно, этот самый Фэрлав не окажется столь терпеливым, как я. Возможно, ему не понравятся твои заходы с другими мужчинами время от времени. Если ты, — рассуждал Эдвин, — будучи моей женой, развлекалась со всякими типами вроде Фэрлава, с кем будешь развлекаться, выйдя замуж за Фэрлава?

— Ты ведь не очень-то хорошо знаешь Джеффа, правда? — сказала Шейла. — Он не ревнивый, что для меня в новинку.

— Ох, женщина, женщина, — вздохнул Эдвин. — А он обрадуется дружескому письму, полученному от огорченного, по простившего мужа, считающего лишь своим долгом предупредить преемника о беспорядочных связях жены в то время, как больной муж лежит или сляжет в постель?

— Что именно ты имеешь в виду?

— Что муж застал свою жену с неизвестной персоной за делом. Что подобный удар чуть его не убил.

— Просто, — сказала Шейла, — чистая глупость. Просто вранье и гадость. Смешно.

— Да я даже не думал об этом, — сказал Эдвин. — Не могу попусту тратить время. Надо сесть за статью о билабиальном фрикативе в лондонском английском низшего класса в девятнадцатом веке. Но все больше и больше задаюсь вопросом, действительно ли мне пригрезились те последние несколько дней.

— Я к тебе скоро снова приду, — пообещала Шейла, вставая, расправляя юбку. — Надо несколько дел уладить. Твои книги, одежда, вещи в Моламьяйне. Одна из причин моего возвращения. Оплачен один билет в Бирму для устройства там дел. А еще машина и слуги. Я приду… ох, может, завтра? Да, завтра. Рада, что ты лучше выглядишь.

— Может быть, — предположил Эдвин, — завтра к вечеру передумаешь. Если это для тебя так важно, я могу стать другим. Не столь неодушевленным предметом.

— Вряд ли, — сказала Шейла. — Я вполне уверена, вряд ли. Так или иначе, очень уж в Англии холодно, правда? Завидую, ты тут лежишь в чудной теплой постели. А мне надо выйти, стерпеть холод, холодную осеннюю ночь. — Комически передернулась и ушла из палаты. Эдвин слышал ее каблучки на каменной лестнице, быстрые, нервные. Потом они вступили в зону тишины, устланного ковром вестибюля, и с ней было кончено. Но она оставила сумочку на тумбочке у койки. Эдвин едва не крикнул вслед, однако было слишком поздно. Попробовал подозвать сиделку; сиделка не пожелала откликаться на зов. Ну и ладно. Может завтра забрать. Может вернуться и забрать сегодня. Эдвин гадал, не открыть ли сумочку, изучить личные письма, вдохнуть остаточный слабый запах и пудру, ощутить ностальгический привкус ее тающего присутствия. Но, открыв застежку и сунув в сумочку нос, попросту удовольствовался возвращением своего обоняния к норме, решил, что больше не желает иметь дело с какими-либо ее вещами. Палата все гудела приглушенными разговорами пациентов и визитеров. Он почувствовал сонливость. Повернулся на бок, подавил все мысли и чувства — свет и огонь в своем одиноком доме, — постарался заснуть. Сон пришел очень скоро. А отступал медленней.

— Сумку забыла, — сказала Шейла. — Надеюсь, я не разбудила тебя. Еще рано спать, правда? Тут еще посетители. Слушай, мне один человек сообщение передал, мужчина с виноградными листьями на голове. Хочет, чтоб ты с ним как можно скорее увиделся. Сумеешь запомнить? Жалко, очень неопределенное сообщение, только он говорит, планы на будущее у него весьма смутные, вот в чем проблема. Имя я не запомнила, но с виноградными листьями на голове. Ладно, спи, если хочешь. Я свой долг исполнила. Можешь теперь мечтать о любимых билабиальных фрикативах. Б-р-р, до чего же на улице холодно.