Дорога в снегопад - Антон Уткин Страница 57

* * *

Порой Митю посещали мысли о том, все ли тайное рано или поздно становится явным, и если нет, то где хранилище этих поступков, и благих, и тех, которые между людьми принято называть грехами. Само это слово — грех — рождало в Митином сознании, наверное, по соблазнительному созвучию, некую упрямую ассоциацию с гречихой. И не блюдом, известным под именем гречневой каши, а именно с гречихой — сухой, сыпучей массой. Ему никогда не приходилось видеть, как растет гречиха, а может быть, все-таки и видел, да только не знал, что это именно она. Однажды он даже запустил руку в красивую кухонную посудину и, подержав на ладони горсть ее, медленно пропустил сквозь пальцы коричнево-серые семена, похожие на крошечные коробочки хлопка. Вот примерно так причудливо, как-то фонетически манипулировали в ми-тиной голове вопросы этики и морали, хотя первое из этих слов он понимал как безупречную физическую чистоплотность, а второе смутно говорило ему что-то о философии, нечто о Вовенарге или Адаме Смите.

Сам Митя не столь остро переживал конфликт с сыном, как его жена. С одной стороны, он считал его в порядке вещей, как он их понимал из разных популярных психологических книжек на эту тему, которые почитывал, поддаваясь моде, но не без любопытства. Митя на Гошины странности смотрел сквозь пальцы и уповал здесь на скорый и, по его мнению, неминуемый интерес сына к противоположному полу, и в его понимании не было средства надежней от всех колебаний незрелого ума. Сердце самого Гоши, быть может, и томилось некими смутными предчувствиями любви, но скорее пока то было законное влечение плоти к неизведанному.

С другой стороны, сам Митя был совершенно занят Лерой; материальных средств хватало с лихвой на все Кирины и Гошины причуды, вот только причуда последнего совсем их не требовала и от них не зависела. Митя понимал, что в такой ситуации надо бы больше уделять времени Кире, но Лера жаждала с ненасытностью богов Анатоля Франса, жаждал и он.

Куда большую тревогу вызывали в Мите новые условия, в которых приходилось вести свои дела. Когда он выныривал из пучин страсти, то ощущал какую-то настораживавшую его новизну, которая проявлялась и в делопроизводстве, и в речах партнеров, и даже в отношении к нему подчиненных. Настоящим потрясением для него послужили известия, что у Трегубского начались какие-то недоразумения с органами. Его даже вызывали в прокуратуру, и он, к удивлению Мити, повестку не проигнорировал.

Митя не представлял хорошенько, что нужно сделать, но ощущал только, что бег времени ускорился и от него требуется больше усилий и внимательности, чем этого требовалось обычно, чтобы управлять процессом жизни, который он по своей привычке заядлого всадника уподоблял вождению автомобиля.

И когда Кира равнодушным голосом объявила ему, что намерена провести пару дней на даче, на своей фамильной старой даче, Митя почувствовал опасность и внутренне напрягся. Он мгновенно понял, как бы выведенный из спящего режима, в котором пребывал годами, что если это то, о чем у него мелькнула мысль, то он не хочет делить ее ни с кем другим. Смешно сказать, но за все время их совместной жизни он и мысли не допускал, что Кира может завести роман, потому что Кира на то и была Кира, что не носила в себе этой способности, и все это было бы именно так, но этот роман, чего не учел Митя, возник не после Мити, а до него.

И еще он подумал впервые в жизни, что этот изменчивый мир, лавировать в котором, как в потоке машин, доставляло ему всегда такое удовольствие, что этот мир лукав, и что жизнь его, Мити, не навсегда; не навсегда эти сильные руки, этот крепкий торс, все это послушное тело может ослушаться, а мир может изменить. И еще он отчего-то подумал, что самые сильные удовольствия — бесплатные.

* * *

Кира уже не раз представляла себе, как она скажет ему, что хочет развестись, думала, как вообще все это будет, и мысли об этом угнетали ее. Если не считать Кати Ренниковой, не так-то много было у Киры подруг, с которыми можно было поделиться своими сомнениями, но две из них давно уже жили в других странах, а Катя, говоря по правде, никак не годилась на роль наперсницы, ибо взгляды ее на брак, не отличающиеся какой-нибудь оригинальностью, были хорошо известны: зачем менять шило на мыло и коней на переправе тоже менять не стоит, хотя дороги любви и как будто подвели ее саму именно к такой вот переправе.

Оставалась Инга Ковалева, с которой вместе изучали немецкий язык в Мориса Тореза и с которой были чрезвычайно близки, однако застать Ингу в Москве всегда считалось большой удачей.

Вот уже много лет Инга работала в крупной немецкой компании, была там на особом счету и пользовалась полной свободой, что позволяло ей в любое время очутиться то в Архызе, то в Камбодже. В поисках простого женского счастья она посетила все эзотерические пункты планеты, но так, похоже, и не остановилась ни на чем конкретном. Вовсе не являясь мужиком в юбке, она прекрасно дружила с техникой и, кажется, даже умела управлять вертолетом. Много раз Инга приглашала Киру разделить ее путешествия, но этому постоянно что-то препятствовало, несмотря на то что дел у Инги всегда было куда больше, чем у Киры.

Личная жизнь ее оставалась тайной за семью печатями даже для Киры, хотя Кира не без оснований полагала, что ее неосведомленность — следствие вовсе не тайн, а как раз их отсутствия. Чаще всего в их разговорах на эту тему мелькало имя некоего Григория, по словам Инги — гениального писателя. Сколько помнила Кира Григория, хотя и не видела его ни разу, столько он работал над книгой, имеющей потрясти мир и круто развернуть судьбу ее автора. Хотя Кира прозревала здесь обыкновенного неразведенца, с Ингой можно было говорить о чем угодно легко и просто. Кире казалось, что стоит ей заикнуться о разводе, то ее осудят все, все назовут ее сумасшедшей, и только Инга, умудренная гималайскими высотами, посмотрит на все это светлым оком благодати.

К счастью, сейчас Инга была в Москве. На Крымском валу только что открылась большая выставка Дейнеки, и они договорились посмотреть выставку, а потом куда-нибудь поехать посидеть и спокойно поговорить.

Разделившись, они бродили по выставке, и Кира, разглядывая этих здоровых, залитых бодрым солнцем мужчин и женщин, живших на холстах, как бы напитывалась их силой и энергией, но вот она остановилась перед небольшой акварелью «Вена. Ринг», и что-то словно бы неприятно укололо ее, потому что несколько раз они с Митей стояли на этом самом месте, которое изобразил художник, и тем весенним утром она любила этот город, любила Митю, и все тогда в ее жизни было прочно и безоговорочно.

— Честно скажу — удивила, — призналась Инга, разглядывая кашгарские фотографии. — Где ж я только не была, а сюда так и не добралась… А это же Фроянов твой? — узнала она на фотографии Алексея. — Ну-у, интересный стал мужчина. Что поделывает? В Москву приехал? — щедро сыпала Инга вопросы, на которые тут же и отвечала. — Ну что сказать тебе, подруга? — задумалась Инга, перебрав фотографии и подробности, которые она схватывала на лету. — Что мы имеем? Нелюбимого мужа…

— Ну, он не совсем не любимый, — робко вставила Кира, на что Инга только криво улыбнулась. — Разваленную семью. И вообще, что с нами в юности случается, только тому верить и можно. Понимэ? — И надолго задумалась о чем-то своем так искренне, что Кира не решилась спугнуть это ее состояние.