Флорентийская чародейка - Салман Рушди Страница 57

Макиа неторопливо протянул руку для рукопожатия.

— Если тебе удастся возродить Италию, — произнес он, — то, возможно, твое долгое странствие было предначертано свыше.

Аргалья отверг это отдававшее религиозным душком определение своей роли, и Макиа с готовностью с ним согласился:

— Ты прав, тебе не пристало называться избавителем, — сказал он. — «Сукин сын» тебе подходит куда больше.

Андреа Дориа в конце концов удалось убедить Аргалью, что возвращаться домой ради того, чтобы остаток жизни просидеть на лавке с набитым пузом, не имеет смысла. «На что ты рассчитываешь? — вопросил старый кондотьер. — На то, что герцог Джулиано скажет тебе нечто вроде: Добро пожаловать на родину, вооруженный до зубов достопочтенный синьор янычар, пират, предатель и убийца христиан! Привет тебе, привет твоей доблестной сотне и четырем швейцарцам. Я искренне верю твоим словам о том, что ты пришел с миром, и, очевидно, все эти господа отныне будут прилежно трудиться в качестве слуг и садовников. В такую добрую сказочку только дитя малое может поверить. Спустя пять минут после твоего появления с вооруженными людьми вся милиция Флоренции будет брошена на охоту за твоей головой, так что можешь считать, ты уже мертвец, если только…» — «Если только что?» — сдержанно спросил Аргалья. — «Если только я лично не посоветую Джулиано назначить тебя командующим его вооруженных сил. Такой человек ему нужен позарез. Вообще-то у тебя выбор невелик, — добавил старый адмирал. — Таким, как мы, пенсион не светит».

— Герцогу я не доверяю, — обратился к Макиа Аргалья. — Честно говоря, не вполне уверен и в адмирале. Он всегда был мерзавцем, и нет оснований полагать, что с возрастом стал лучше. Дориа мог уже предупредить Джулиано о моем появлении и порекомендовать расправиться со мной сразу, на месте. Старый пройдоха на такое способен. Хотя возможно, что он решил проявить благородство и в память о прежних днях действительно оказать мне услугу. Не хочу брать женщин в город, пока не пойму, как там дела.

— Я тебе скажу, как там дела, — с горечью произнес Макиа. — В городе всем заправляет Медичи, Папа — тоже Медичи, хотя он уж точно само воплощение дьявола. Из-за него я торчу здесь и едва свожу концы с концами, торгуя скотом и птицей, обрабатывая жалкий клочок земли и продавая лес. Твой друг Аго тоже на мели. Такова награда за то, что жизнь свою мы положили на алтарь отечества. И вот теперь являешься ты, построивший свою карьеру на отступничестве и предательстве. Герцог посмотрит тебе в глаза и увидит в них то, что видит всякий, — способность и готовность убивать, — и отдаст под твою команду войско, которое мне удалось создать с таким великим трудом, создать, доказывая скупердяям-согражданам, что стоит расстаться с толикой денег для того, чтобы у города была постоянная армия. Я их обучал, я командовал ими во время долгой осады Пизы — нашего законного владения. И вот эти мои войска станут тебе наградой за разбойничьи подвиги, за разгульную, греховную жизнь! Как ты полагаешь, легко ли при таком положении дел сохранять веру в то, что добродетель всегда вознаграждается, а порок неизменно терпит поражение, а?

— Пригляди за моими женщинами, сухо сказал Аргалья, — а я, если повезет, посмотрю, что можно будет сделать для тебя и для малыша Аго.

— Превосходно! Получается, это ты оказываешь мне услугу!

* * *

С Аго Веспуччи жизнь тоже обошлась неласково. Он переменился: мало смеялся, не сквернословил и выглядел унылым. В отличие от Макиа его не заставили покинуть город. Он занялся торговлей шелком, вином и шерстью, то есть посвятил себя тому, что всегда внушало ему отвращение, но частенько наезжал в Перкуссину: бродил один по лесу, а к вечеру отправлялся в таверну и присоединялся к Макиа. Они пили вино, играли в триктрак. Его золотистые кудри рано поседели, да и поредели тоже, так что он выглядел старше своих лет. Он не женился, но в «веселые дома» захаживал нечасто и уже без прежнего азарта. Отставка лишила его всяческих амбиций, а унижение, которому его подвергла Фьорентина, напрочь отбило охоту к любовным утехам. Одевался он небрежно и даже стал скуповат, хотя особой необходимости в этом не было: в клане Веспуччи денег с лихвой хватало на всех. В день отъезда Макиа в Перкуссину Аго устроил пирушку, а в конце представил каждому гостю счет в четырнадцать сольди. У Макиа при себе таких денег не оказалось, он вручил другу только одиннадцать, и теперь Аго с завидной частотой напоминал приятелю о долге. Макиа не держал на него зла. Он считал, что потеря положения в обществе оказалась для Аго более тяжелым ударом, чем для него, да и отвергнутая любовь иногда приводит к совершенно неожиданным переменам в характере человека. Аго никогда не тянуло путешествовать, широкий круг общения заменял ему весь мир, и если Макиа лишился города, то бедняга Аго оказался отрезанным от мира. Иногда он даже заговаривал о том, чтобы уехать к Америго, в Испанию, пересечь Великий океан. Правда, в его рассуждениях на эту тему недоставало подлинного энтузиазма, он говорил об этом так, как говорят об уходе из жизни. Известие о смерти Америго повергло его в еще большее уныние. Казалось, он вполне серьезно готовит себя к тому, чтобы окончить дни где-нибудь под чужим небом.

Влюбленная парочка их прежних собутыльников — Бьяджо Буонаккорси и Андреа ди Ромоло — разорвала отношения между собой; с Аго и Макиа они тоже поссорились. Веспуччи и Макиавелли продолжали оставаться друзьями несмотря ни на что, и случилось так, что на заре следующего дня Аго подъехал верхом к вилле Макиа с намерением отправиться на ловлю дроздов и чуть не умер от страха, когда перед ним из тумана вынырнули четыре устрашающего вида гиганта и захотели узнать, зачем он пожаловал. Правда, когда на пороге появился сам хозяин в длинном плаще и объяснил, что это его друг, великаны вмиг присмирели. На самом деле — и Аргалье это было хорошо известно — его великаны так же любили сплетничать, как женщины на рынке, и пока все дожидались Макиа, который вернулся в кухню, чтобы обмазать птичьим клеем веточки бересклета и расположить их в маленьких клетках-ловушках, Отто, Ботто, Клотто и Д'Артаньян снабдили Аго столь полной и яркой информацией, что он впервые за долгое время ощутил прилив сексуальной энергии. Судя по их рассказам, незнакомки действительно являли собой нечто исключительное. Тут как раз появился Никколо, нагруженный множеством птичьих клеток, что делало его похожим на бродячего торговца, и друзья отправились в лес. Туман понемногу рассеивался.

— Скоро перелет дроздов завершится, и у нас даже этого развлечения не будет, — сказал Макиа, однако Аго заметил, что глаза у него блестят почти как в старые времена.

— Похоже, девочки-то и вправду хороши, а? — спросил он.

— Представляешь, — с усмешкой отозвался Макиа, — как ни странно, при них даже жена перестала ко мне цепляться.

С того момента, как принцесса Кара-Кёз и Зеркальце переступили порог дома Мариетты, с ней начало твориться что-то странное. С их появлением вокруг стал быстро распространяться какой-то горьковато-сладкий аромат. Им мгновенно пропитался весь дом, до самой крыши. Мариетта вдохнула в себя этот густой запах, и ей пришло в голову, что жизнь совсем не так уж плоха, как ей почему-то представлялось, и что муж на самом-то деле к ней очень даже привязан, а дети — сущие ангелы. Что касается гостей, то, право же, ей следует гордиться: ведь это честь — принимать у себя столь важных персон. Аргалью, который учтиво попросил позволения отдохнуть у них до утра, она устроила в кабинете Макиа; принцессу провела в комнату для гостей и робко осведомилась, желает ли она, чтобы ее личная горничная была размещена отдельно, в одной из детских спален. В ответ Кара-Кёз коснулась нежным пальчиком губ Мариетты и тихо прошептала: «Здесь вполне хватит места для нас обеих». Мариетта отправилась спать в состоянии странного блаженства, и когда муж улегся рядом, она сообщила ему о желании женщин провести ночь в одной постели абсолютно спокойно, как будто не видела в этом ничего предосудительного. «К чему ты мне о них рассказываешь? — отозвался супруг, и у Мариетты сердце подпрыгнуло от счастья. — Зачем мне еще кто-то, когда рядом есть ты?» Воздух в спальне был напоен незнакомым густым, горьковато-сладким ароматом.