Крестьянин и тинейджер - Андрей Дмитриев Страница 57

Буксир и плот проплыли мимо, скрылись из глаз, и желтый свет пропал; стук все слабел, потом затих где-то у Бухты. Ишхан опять прислушался к себе. Жизнь кончилась, и это хоть бы что. Вот сигареты кончились, и это убивает…

Ветер донес до него звук шагов по песку. Ишхан обернулся. Кто-то шел к нему со стороны пансионата, и это был не сменщик. Длинную, как жердь, фигуру Николая Ишхан узнал бы сразу. К причалу приближался невысокий плотный человек. Уже было слышно его трудное дыхание. Сумерки скрывали его лицо. Ишхан узнал его не прежде, чем он подошел, но прежде, чем заговорил.

— Здравствуй, Ишхан, — заговорил он. — Как ты живешь?

— Здравствуй, Борис; живу… Скажи мне: ты куришь?

— Нет, мне нельзя курить. Врач говорит, устали бронхи, правда, он не хочет мне сказать, что это значит…

— Зачем ты здесь? Подруженьку завел в пансионате?

— Нет, не завел пока. Но у тебя сегодня день рождения. Пришел тебя поздравить.

— Спасибо, Борис… Откуда знаешь?

— Твой сын сказал. Он звал отметить.

— Да, он готовит хашламу.

— Мне неудобно перед Гамлетом, я не хочу его обидеть, но я сегодня не смогу есть хашламу. В Москву мне надо, прямо сейчас, и рано-рано утром отправиться с Рамизом в Элисту за баранами. А то он прошлый раз привез таких баранов, что стыдно было этим баранам в глаза смотреть. Я для того сюда пришел, чтобы хоть так тебя поздравить. И я прошу: ты извинись за меня перед Гамлетом.

— Не беспокойся. Я Гамлету скажу, чтобы он знал.

— Спасибо… — Байрам сел на причал и свесил ноги к воде. — Как ты живешь, Ишхан?

— Я же сказал тебе: живу.

— Мне говорили, ты приехал из Амасии?

— Кто говорил? Нет, я приехал из Баку.

— Мне говорили, из Амасии. Я, извини, не про турецкую Амасию тебя спросил. Я — про Амасию, которая в Армении.

— Ты правильно пойми меня, Байрам. Я был в Амасии. Я жил в Амасии после того, как нас, можно сказать, ножами гнали из Баку.

— И ты пойми меня, Ишхан, зачем я тебя спрашиваю. Я тоже из Баку, но раньше жил в Амасии. Я даже там родился. Я был в Амасии животноводом, я разводил, а если просто говорить, я пас овец. Потом меня, можно сказать, ножами гнали из Амасии, и мы с семьей бежали в твой Баку.

— Ножи ножам рознь, Байрам.

Байрам тихонько усмехнулся:

— Ну разумеется, Ишхан. У наших были грубые, у ваших были вежливые ножи…

— Давай, Байрам, не будем здесь об этом говорить. Давай об этом помолчим.

— Давай, Ишхан. Давай молчать. И пусть каждый остается при своем молчании. — Байрам, кряхтя, встал на причале. — Могу я что-то сделать для тебя?

— Конечно, можешь. Найди мне сигарету… Хотя не надо. Где теперь искать?

— Нет, я найду. Спрошу в пансионате или куплю в поселке.

— Ты извини, Байрам, я не хочу тебя задерживать. Тебе — в Москву.

— Москва уж точно никуда не денется… Ты почему уехал из Амасии в Москву? Работы не было?

— Немного было, в школе, но там скалы, ты же знаешь. Там одни скалы, я так не могу. Я городской житель… А почему ты не в Баку?

— Нас там не очень ждали.

— Здесь, в общем-то, неплохо. — Ишхан не удержал легкий смешок. — Вот только негде здесь, как и в Баку, пасти овец.

— Да, я живых овец давно не вижу. Я привожу их туши из Калмыкии и делаю из них шашлык. Но ты, конечно, прав, Ишхан. Здесь тоже можно жить… Какие сигареты любишь?

— Мне все равно уже какие.

Байрам шагнул с причала, и вскоре под его ногами слабо заскрипел песок.

Скрип стихнуть не успел, как зачастили вдалеке другие, нетерпеливые и дробные шаги. Ишхан узнал их. Это был сменщик. Ишхан с досадой встал с причала. Теперь бы и уйти, но уходить нехорошо: придется ждать Байрама с сигаретами.

— Ты погоди, дядя Ишхан, ты не вставай, — заговорил, приближаясь, Николай. — Послушай, ты побудь еще полчасика. Мне надо кое-что в пансионате.

— Там кое-что или кое-кто?

— Ну, кое-кто…

— У тебя совесть есть?

— Чуть что, сразу заладил: совесть, совесть… При чем тут совесть? Ты что, дядя Ишхан, никогда не был молодым?

— Ты не управишься за полчаса…

Николай изобразил руками удивление:

— Кто не управится? Я не управлюсь? А что тут управляться? Наше дело — не рожать…

Ишхан плюнул в воду.

— Бес с тобой, катись в пансионат! Только закурить дай…

Николай вновь развел руками, длинными, как весла:

— Нет у меня. Я у тебя хотел стрельнуть.

— Проку от тебя — никакого. Чтоб через полчаса — как штык. Иначе разозлюсь.

— Не разозлишься, ты не злой. Я — пык, мык и обратно; ты не успеешь разозлиться.

Ишхан сердито махнул рукой и вновь уселся на причале, лицом к воде. Он попытался вызвать в памяти Амасию, пусть память не хотела ее вспоминать. Амасия осталась в памяти, как душный сон в вокзальном зале ожидания, посередине долгого пути, конец которого неясен и не настолько интересен, чтобы проснуться. В Амасии, где перед бегством из нее жили почти сплошь азербайджанцы, он не сумел прижиться, поскольку и не приживался; они там с Ливой будто спали, отходя от своего бегства из Баку. Дом среди голых, пепельно-бурых скал (это мог быть и дом Байрама, но никогда Ишхан в такие совпадения не верил, и потому не стал об этом даже думать) насквозь пропах остывшим очагом семьи, бросившей этот дом. Он не запомнил в этом доме ничего, кроме глубокой трещины, оставшейся в стене после великого землетрясения; еще он помнил дымный запах бывших хозяев, так и не побежденный запахом Ливиных лекарств.

Он предпочел бы обойтись одной таблеткой нитроглицерина, которую уже успел принять, и потому он не хотел бы вспоминать родной враждебный город, но память, словно бы куражась, и словно он был в чем-то виноват, насильно окунала его с головой в Баку. Барахтайся, захлебывайся, рвись, вырвись на поверхность — ты все равно через мгновение вновь будешь задыхаться и слепнуть в лаве солнечного света над молочно-шоколадным Ширваншах-сараем. А если так, то лучше уж поддайся и будь покорен памяти, покуда ей самой не надоест глумиться над тобой, покуда не наскучит ей весь этот знойный пар над площадью Фонтанов, вся эта серо-сизая и золотая чешуя на головах, горбах и плавниках полуденного моря, вся эта розовая лиственная тень балконов на Торговой, все эти окна через дворик, обвитые лозой; в проеме одного из них соседка Лива моет голову над тазом; ей тоже десять лет, как и тебе, и плеск воды в тазу, мешаясь с жестким шорохом лозы, плывет к тебе в окно; потом тебе кричат из комнат: «Ишханчик, где ты? Ты заснул? Иди и помоги отцу прибить медведя!». И Лива слышит этот крик. Девочка вскидывает голову, взмахнув косой и разбросав вокруг себя радугу брызг, потом высовывается из окна, испуганно оглядывает дворик. «Это картина, — громко говорит Ишхан ей из окна в окно. — Белый медведь на льдинах и полярники с ружьем. Надо прибить ее к стене у нас на кухне. Отцу на день рождения подарили. Меня Ишхан зовут, а ты, я знаю, Лива»… Отцу медведя подарили на тридцать лет, и он тогда казался старым.