По Рождестве Христовом - Василис Алексакис Страница 56

Я подумал о могилах, размытых морским прибоем на пляже. «А здесь ветер только пыль раздувает». Мы поели во дворе вареных кабачков с сыром, запив стаканом красного вина.

— Что тебя надоумило сигналить самолетам?

— Я в тот день был на террасе отца Даниила. Раньше мы с ним подолгу беседовали. Это в последнее время он так одряхлел, что ему на разговоры уже сил не хватает. Я как раз голову ломал, чем бы мне себя дальше занять, и тут увидел самолет на горизонте.

— То есть, это игра такая.

— А ты, небось, думаешь, что я уже слишком стар, чтобы в игры играть?

В его голосе послышалось легкое беспокойство. Я попросил у него разрешения отдохнуть немного. На самом деле я проспал добрых два часа, на таком же узком ложе, как и у брата Навсикаи, но в пустой комнате, где не было ничего, кроме глиняного горшочка из-под йогурта, приспособленного кем-то под пепельницу. Я заснул не сразу. До меня дошло, что в песне, которую я диктовал Димитрису, говорилось о дочке судовладельца, так что она прекрасно подходила его сестре. Глядя в потолок, я прошептал две первых строчки:

Дочка судовладельца,

Прелестная девушка юная…

Мне приснилось, что я вернулся в дом в Кифиссии. Два монаха выламывали зеленые колонны.

— Куда вы собираетесь их отвезти? — спросил я их спокойно.

Дверь мне открыл вожак анастенаридов, никакой шишки на голове у него больше не было. Он держал ее в руке, протягивая мне. На ней осталось несколько волосков.

— Дарю ее вам, так вы меня не забудете, — сказал он, украдкой сунув ее мне в карман.

В прихожей я встретил молодого монаха с ярко-красными губами. Он вручил мне запечатанный конверт.

— Если со мной что-нибудь случится, пообещайте передать это письмо в газеты.

— Они же не опубликуют его, бедный вы мой. Никто никогда не узнает, что с вами случилось.

Не знаю, услышал ли он меня, потому что убежал со всех ног. Портрета Навсикаи в овальной рамке на месте уже не было. В гостиной сидела в кресле Дева Мария в белых одеждах. Она блистала как тысяча солнц, согласно удачному выражению старца Иосифа, но выглядела такой же скорбной, как обычно.

— У вас неприятности?

— Мой пояс украли, — вздохнула она, словно покоряясь судьбе. — Очень крепкий был пояс, из верблюжьей шерсти.

Я понял ее слова, хотя говорила она на совершенно неизвестном мне языке. В книжном шкафу не было уже ни одной книги. Кровать Навсикаи тоже исчезла. Ее спальню превратили в живописную мастерскую. Художник писал портрет почтенного старца. Тот позировал стоя.

— Я святой Афанасий, — представился он. — Вернулся к жизни, чтобы наш друг мог закончить мой портрет. Он начал его еще до моей смерти.

Старец стоял, застыв в той же позе, что и на иконах. Зато на полотне он выглядел гораздо живее, с чем я и поздравил художника, которым оказался не кто иной, как милейший Онуфриос.

На кухне я обнаружил не Софию, а продавщицу из «Пантократора», которая готовила сардины в духовке.

— Я сварю к ним рис.

— Прекрасная идея, — подбодрил я ее.

Сад кишел кошками. Вся одежда, сушившаяся на веревках, была черной — монашеские рясы, черное нижнее белье, черные носки. Домик в глубине сада оказался выкрашен в красный византийский цвет. За моим письменным столом сидел какой-то пухлый человек с завитыми волосами. Он работал над рукописью.

— Я аббат Прево, — сказал он мне. — Соблаговолите подождать немного, я уже скоро.

Он говорил по-гречески без малейшего акцента. Проснувшись, я порылся в карманах брюк, которые бросил на пол. Там были только орешки Полины Менексиаду.

Я опять уселся за стол, где мы недавно ужинали, и позвонил Полине. Сообщил ей, что нахожусь на мысе Акрафос, что собираюсь провести тут ночь и что видел судно Эллинского центра морских исследований. Спросил ее, не видела ли она монаха, размахивающего византийским флагом.

— Ну конечно! Он только этим и занят весь день. Впрочем, он и сейчас еще тут, приветствует самолет «Олимпика»!

Тотчас же над домом Андреаса пролетел самолет, оставив после себя огромную мрачную тишину. Не было слышно ни единого звука. Я подумал, что грохот распугал местных птиц. Несколько мгновений я вслушивался в эту тишину, которая словно что-то предвещала, какой-то конец, быть может, или — почему бы и нет — какое-то начало. Тень Афона покрывала уже весь пейзаж. Мне показалось, что сейчас самое время рассказать моей матери о Фалесе. Я чувствовал острое беспокойство, набирая ее номер, был почти уверен, что она не станет меня слушать. Поэтому сразу же приступил к сути дела:

— Хочу рассказать тебе, как Фалес измерил высоту пирамид.

— Сейчас? — воскликнула она. — Я в церковь собралась.

— Сейчас, — настаивал я. — Мне нужно всего-то пару минут. Неужели не можешь уделить мне пару минут?

Телефон находится в гостиной. Я представил себе, что она смотрит на фотографию, сделанную перед Афинским университетом в тот день, когда я получил диплом.

— Ладно, слушаю, — сказала она, смирившись.

— Тень от предметов бывает то больше, то меньше их самих, — начал я, словно обращаясь к ребенку. — Но неизбежно настает момент, когда длина тени равна высоте предмета.

— Это верно, — согласилась она без особой убежденности.

— Чтобы определить этот момент, Фалес воткнул свой посох в песок и стал ждать.

— И чего он ждал?

Я с трудом подавил охвативший меня приступ смеха. Андреас спускался в ложбину широким шагом.

— Он ждал момента, когда тень от палки сравняется с ее длиной. В этот самый момент тень пирамиды неизбежно указала ее высоту.

— Ты хочешь сказать, что он в этот момент побежал мерить тень пирамиды?

Она умолкла. Пыталась ли она представить себе Фалеса в пустыне, уставившегося на тень своего посоха?

— Какой умный человек! — сказала она в конце концов. — А отцу ты это рассказывал?

— Вроде нет.

— Я ему сама объясню, но не уверена, что он поймет!

Андреас сварил вполне приличный кофе, хотя и не такой крепкий, как у Иринеоса. Поверх рясы он натянул свитер.

— Как только солнце скроется, сразу холодает.

С Димитрисом Николаидисом я больше не говорил. В семь часов вечера он еще спал. Я заглянул к нему и оставил на одеяле фото Навсикаи. Затем Андреас отвел меня к дому Захариаса, тоже расположенному на обрыве. И сразу же ушел обратно к Димитрису, потому что в семь двадцать должен был пролететь очередной самолет.

Один из вагонов поезда полностью заполнен школьниками — девочками и мальчиками. Я прошел через него по дороге в бар. И был поражен смехом и криками этой непоседливой детворы. Я подумал об учениках школы в Карьесе, которых, по словам Онуфриоса, «учат не жить». Мне стало грустно еще и потому, что времена, когда я сам еще мог ездить на школьные экскурсии, показались вдруг такими далекими. Споткнувшись о чей-то рюкзак, валявшийся в проходе, я чуть шею себе не сломал.