Ребенок - Евгения Кайдалова Страница 56

В эти первые недели я была настолько подавлена сгустившейся вокруг темнотой, что даже не замечала, изменяется ли как-нибудь ребенок. Купая его вечерами, я видела на грудке и животе всю ту же крупную синюю вену, с пугающей отчетливостью ветвившуюся под кожей, ручки и ножки по-прежнему казались лягушачьими, взгляд – всегда одинаково неразумным и трогательным. Единственное, что изменилось почти что сразу, – это уши: они очень скоро перестали быть сплющенными и расправились, как лепесток, выпущенный из бутона. А к концу месяца мне стало казаться, что ребенок налился и побелел, он уже не был лилово-розовым, как в первые дни.

Похоже, ежевечерние купания были единственным, в чем природа оказалась согласна с медициной. Ребенок спокойно лежал в воде, и мне хотелось верить, что он получает от этого удовольствие. Его сходство с дрыгающей лапами лягушкой, которая явно находилась в родной стихии, подкрепляло мою уверенность. Теплый пар, стоявший в ванной комнате, расслаблял нас обоих, и в минуты вечернего купания я бывала почти спокойна…

В каком состоянии я пребывала все время, предшествующее купанию? Специально для любителей безвыходных ситуаций и неразрешимых проблем я могу организовать экскурсию в свой обычный день. Итак…

…Шесть утра. Я сплю с тяжелой, оставшейся с вечера усталостью. В два часа ночи мой сон был перебит кормлением и от этого стал еще тяжелее. В шесть ребенок снова начинает беспокоиться, еще через какое-то время он вытаскивает меня из сна.

Вся простыня подо мной мокра от натекшего за ночь молока, там, где молоко успело подсохнуть, простыня стала заскорузлой. Набухшая грудь болит. Стараясь не очень просыпаться, я прикладываю к ней ребенка. Ребенок мирно сосет, я пребываю в дреме, мало-помалу ко мне приходит облегчение. Это самые приятные минуты за весь предстоящий день.

Когда ребенок выпускает сосок, я каждый раз надеюсь, что вот теперь-то смогу доспать оставшиеся часы. Но почти что сразу внутри ребенка раздается такой звук, как если бы там что-то быстро выжали, – это сработал кишечник. Если сейчас ребенка не обмыть, он все равно не уснет, а если даже и уснет, то к следующему кормлению я буду иметь дело с опрелостью.

Я поднимаюсь с таким трудом, с каким только можно подниматься из разбитого утреннего сна, и несу ребенка в ванную. Главное – не забыться и не начать обмывать его в раковине – там трещина. Каким-то образом зажимая ребенка между левой рукой и своим боком, я снимаю памперс и обмываю его над ванной. Насухо вытереть, спеленать. Но лимит памперсов временно исчерпан, в качестве подгузника я кладу пеленочную прокладку. Грязный памперс забыт на полу и остается ароматизировать ванную. Чуть позже им будет благоухать мусорное ведро на кухне.

Мы с ребенком падаем в постель, и мне удается отключиться до девяти. Если сложить все проведенные мной во сне часы, то, возможно, и получится классическая цифра восемь, но спала я все время урывками и, окончательно отрываясь от подушки, не чувствую себя отдохнувшей. В голове густая муть.

На сей раз простыня мокра не только от молока. Во сне ребенок повернулся немного боком, и прокладка не удержала всего, что ей полагалось удержать. Вдобавок он срыгнул, и моя подушка вместе с его распашонкой благоухают так, что я едва справляюсь с тошнотой. С усталой ненавистью ко всем выделениям на свете я перепеленываю ребенка и сажусь его кормить. Удовольствия от кормления я не получаю – в голове стоит предстоящая стирка.

Грязно-белый ком из своей простыни и наволочки я бросаю на пол в ванной. Сколько времени я не меняла постельное белье? Месяц? Полтора? Я не помню, и, кажется, меня это больше не беспокоит. Какая разница, на чем спать – на чистом и свежем или на серо-желтом, с душным запахом человеческого тела? Главное – отвоевать у обстоятельств все часы сна, какие только удастся!

Порой я проигрываю эту войну отнюдь не по вине ребенка: постоянные усталость и напряжение аукаются к вечеру нервной дрожью во всем теле. Чаще всего мне удается расслабиться и забыться, но примерно раз в неделю между мной и сном встает бессонница. После ночи без отдыха день, проведенный на ногах, тяжелее раз в десять. При этом снотворных я пить не могу (они передадутся ребенку с моим молоком) и пользуюсь единственным доступным мне способом самоуспокоения: пропитав ватку раствором валерьянки, долго им дышу. За день в мусорное ведро отправляется до десяти таких ватных комочков.

Ребенок спит, а я наскоро перекусываю. Я уже отвыкла от нормальной человеческой еды, которая радует вкус и за которой можно почитать журнал. Приготовление пищи – роскошь, отнимающая слишком много времени. Еда – это необходимость: бутерброды, которые можно закусывать помидором или огурцом, обязательная чашка чаю с молоком перед кормлением. Я ем без удовольствия, но с чувством выполняемого долга.

Долгая стирка, мытье оставшейся со вчерашнего дня посуды. Я разгибаю окостеневшую в одном положении спину для того, чтобы взглянуть на часы. Уже почти двенадцать. Походкой лошади, с которой только что сняли хомут, я плетусь на кухню. Меня ждет огромная чашка чая с молоком.

Чай с молоком и сахаром я ненавижу с детского сада. Настоящим чай бывает лишь тогда, когда он в союзе с водой и ничто не примешивается к чистому аромату распаренных чаинок. Но мне нужно пить чай с молоком (так в один голос утверждали все сестры в роддоме) – тогда и у меня молоко будет в достаточном количестве. И вновь я чувствую себя детсадовской девочкой, которую заставляет что-то делать неумолимая сила. Сказано «с молоком» – значит, с молоком!

Минут через десять после того, как выпит чай, я чувствую болезненные уколы в груди, и на футболке расплывается молочное пятно. (Я не успеваю стирать ни футболки, ни лифчики – все они, как и простыня, мгновенно становятся заскорузлыми от высохшего молока.) Как раз в это время просыпается ребенок, и при первых мяукающе-скрипучих звуках его плача молоко начинает по-настоящему капать сквозь одежду.

Я кормлю его и в это время чуть-чуть отдыхаю. Никакого счастливого блаженства, умиротворения или даже просто радости я не испытываю; для людей, с которыми я вместе жила раньше (мама, потом Антон), я привыкла быть другом и равноправным компаньоном во всех начинаниях. Для того существа, что лежит сейчас на моей руке, я всего лишь источник пищи и разумный автомат для ухода за ним. Себе я больше не принадлежу, все мое тело – придаток к новорожденному, инструмент для удовлетворения его потребностей.

Едва ли не час проходит с того момента, как началось кормление, до того, как из-под ребенка вынута мокрая прокладка и на обмытое тельце надет памперс. Теперь – гулять.

Гулять с ребенком – наисвятейшая моя обязанность. Если я не буду проводить с ним достаточно времени на воздухе, его непременно ждет рахит. (Последнее уверенно пообещала мне детский врач.) Гулять я обязана долго: осенью и зимой – по четыре часа, в теплое время года – весь световой день. С первого раза не поверив в такую продолжительность прогулок, я бросилась перелистывать книги. Те были полностью согласны с врачами, и я наконец-то осознала, что большинство правил по уходу за ребенком написаны не для того, чтобы помочь неопытным матерям, а для того, чтобы дать им понять, насколько они несовершенны. Эти правила напоминают идеальный газ; в принципе выполнять их можно, но при условии того, что вокруг матери с ребенком стоит целый штат прислуги и сломя голову бросается выполнять ее указания. Немного простой арифметики. При уходе за ребенком нужно: