Гангстеры - Клас Эстергрен Страница 56

— Это просто… человечно.

— Человечно… — Еще один взгляд на телефон и выражение лица, среднее между усталой скукой и отчаянием. Я подумал, что его жена, вероятно, наблюдала то же выражение двадцать лет назад, когда «идиллия» в деревенском доме вышла из-под контроля и обернулась чем-то другим. Я бросил взгляд на часы, и это оказалось такой же оплошностью, как и произнесенное раньше слово «идиллия». Конни сразу заметил мой взгляд: жест выдал меня с головой — поворот запястья и головы. Этого оказалось достаточно.

— Я тебя задерживаю.

— Так и должно быть, — произнес я и подумал, что это, наверное, прозвучало как признание его многословной надоедливости.

— Я тебя утомил.

— Вовсе нет, — ответил я. — Конни, попробуй мне довериться. Я не знаю, к чему ты все это рассказываешь, но чувствую определенную ответственность за Густава.

— Я, конечно, не имею права спрашивать, — произнес он, — но… Ты его отец?

— Нет, — прямо и коротко ответил я. — Его отец оказался сволочью, он сбежал.

— Извини, я просто спросил. Он сказал, что ты его крестный, но потом мне показалось, что он лукавит.

— Некоторым образом, да, — я его крестный.

— Его мать… Я видел ее мельком. Она очень красива.

— Да, — согласился я. — Она красива.

Не желая вдаваться в дальнейшие объяснения, я спросил:

— Ну, и каким оказался змей?

Я надеялся, что он вернется к рассказу в том самом месте, где прервался. Повествование оказывало на него успокаивающее действие: излагая, он становился менее агрессивным.

— Змей?

— В раю.

— Это был не рай! Наоборот. Это был ад. — Конни не мог объяснить, как все произошло, оно просто подкралось незаметно, против их воли. Может быть, дело было в молчании — в том, что они принимали за бессловесную связь и близость. Это впечатление их обмануло.

— Все началось с неясной неприязни, — объяснил Конни. — Из-за нее, из-за того, как она на меня смотрела.

Он рассказал об этом исповедальнику у ручья, о ее взгляде, который раздражал, как опилки под воротником. Конни не привык к такому наблюдению, к такому взгляду — одновременно обожающему и умоляющему. Ему нечего было скрывать от нее, дело не в этом, а в том, как она следовала за ним взглядом.

— В ней появилось что-то… — он медлил, не решаясь произнести ужасные слова, — что-то собачье.

Сначала Конни решил, что это временно, какой-то провал, из которого она скоро выберется. Ведь она была «сильной и гордой» женщиной. Этим она и привлекла его с самого начала: неукротимостью, свободой от манер, которые, по мнению некоторых женщин, ценят мужчины: жеманная чувствительность, которая этим женщинам, возможно, и не свойственна, но которую они старательно изображают.

— Анита никогда не страдала ничем подобным. Мы были в одной упряжи, как говорилось в старину. Поэтому ее взгляд и показался мне таким странным. А дальше все становилось только хуже.

Какое-то время Конни объяснял странности усталостью, но такое объяснение годилось только до поры. Усталость может выражаться в раздражении, мелких ссорах и враждебных выпадах. Однако ничего подобного не происходило. Происходило нечто куда более глубокое, что-то на уровне изменения личности. Анита ничего не говорила, ничего не требовала и, кажется, ничего не ожидала. Она стояла у кухонного стола и лущила горох, пекла или занималась другим полезным делом, и при виде этой спины, этого затылка — может быть, немного повернутого, так, что взгляд упирался в пол, — Конни чувствовал вожделение, «которое постепенно становилось неприятным, так как подразумевало больше тяги к разрушению, чем любви…» Всякий раз он молча подходил и овладевал ею, прямо на месте, без прелюдий, нежных слов и ласк. «Как будто все, что она утратила, перешло ко мне». Конни обнаружил в себе брутальность загрубевших рук и наблюдал это качество словно со стороны, от него никуда нельзя было деться.

— Это было не насилие, — объяснял Конни. — Но какая-то грубость, с которой она мирилась или даже любила.

Казалось, Конни стыдится своих откровений, как и того, что они разоблачали. Если в этой исповеди обнажились муки совести, то терзали они его, должно быть, уже давно: Конни не приходилось подыскивать слова, как бывает, когда речь идет о свежем переживании. Эту историю он пересказывал про себя, раз за разом. Конни так и сказал: «Я так много об этом думал, переваривал…» Даже цапле-исповедальнику наскучила эта бесконечная история. О мужчине, который сбегал в домик из листвы и жаловался на судьбу, проклиная свои поступки, о женщине, которая так странно его предала.

— Вполне естественно, что мужчина чувствует себя заброшенным, когда появляется ребенок, когда их становится трое, — говорил он. — Но на этот раз все было непостижимо. Она стала уделять мне столько внимания, проявлять такую преданность, как никогда раньше. Не знаю, откуда взялась эта привязанность, эта зависимость. Она расстраивала меня, доводила до отчаяния, потому что я видел в ней не преданность, а предательство. Не на этой самоуничижающей, презирающей себя женщине я женился.

Я хотел сказать что-нибудь разумное, привести пример из собственной жизни. Но на ум шли только скучные прописные истины, поэтому я молчал.

— Более естественно для нее было бы раствориться в ребенке… Но она растворилась в чем-то другом. Или погрузилась. Или… не знаю. Мы могли умереть там.

— Умереть?

— От какой-нибудь древней чумы. Или холеры. Мы могли просто умереть от голода. По крайней мере, Камилла. Это было… непостижимо.

История подошла к концу, который больше, чем сама история, показывал, как ситуация, в которой они оказались, переломилась и перешла в новое качество. Пытаясь изложить обстоятельства произошедшего, Конни снова впал в бессвязность и стал прерывать рассказ комментариями, не имеющими отношения к делу, а порой сочиненными «задним числом». Он, скорее, описывал картину, чем действие. Сидя на огромном диване в центре европейской столицы, в относительно современной конторе, в начале третьего тысячелетия, мы говорили о недавних событиях так, словно они происходили в начале нашей эры. Ибо он описывал нелегкую судьбу мужчины, женщины и ребенка, которые двадцать лет назад подверглись тяжкому испытанию, лишившись связи с цивилизацией. Истерзанные бурями и холодом, неурожаями и голодом, они обреченно ждали предначертанного конца. В томительном ожидании женщина с цингой, выпадающими волосами, ломкими ногтями и скрофулезом тщетно выбирала вшей из овечьей шкуры, на которой лежал ребенок. Девочка искала грудь, в которой давно иссякло молоко, впадая в забытье от голода, на последней грани. Мужчина был изможден до предела, истощен бесплодным копанием, рубкой, тяжелой ношей, бесконечным поиском пропитания. Это была картина полной и непостижимой безнадежности «в паре километров от набитого провиантом магазина». Единственным проблеском жизни в их существовании оставались вспышки гнева мужчины, от которых женщина становилась еще более податливой и смиренной, и тогда он разъярялся еще больше, ведь именно это самоуничижение будило его злобу. Когда лето прошло и вечера стали темнее, он перебрался ночевать перед печью в большой избе, охраняя огонь и предпочитая холодный пол физическому соприкосновению с женщиной: она окончательно стала отталкивающей. Робкий взгляд даже не задавал вопрос: «Как ты хочешь меня — вот так?» Оставалось лишь само вопрошание, невыразимое ожидание момента, когда он ее оставит.