Признания на стеклянной крыше - Элис Хоффман Страница 56

Во время первой их поездки на Архангелово кладбище Эми предложила, чтобы Уилл, как принято у евреев, оставил на могиле отца камушек. Так они делали, бывая на могиле ее родителей на Лонг-Айленде. С тех пор Уилл каждый год привозил своему отцу камень, причем не просто какой попало. Это был всякий раз чудо-камень, плод многодневных поисков — камень, который отец оценил бы по достоинству. Сначала — белый, найденный в Нью-Гэмпшире, где они с мамой гостили у одного ее знакомого, за которого она вроде бы собиралась замуж, но что-то там у них не сладилось. Потом — зеленый, с Кейп-кода; черненький из Центрального парка; голубоватый, переливчатый, выковырнутый им из-под сосны во время прогулки с дедом на Лонг-Айленде. А еще — кусок гранита с тротуара на Десятой авеню. Последний камень — серебристый, блестящий — был найден на полу в Музее естественной истории. Возможно — какая-нибудь важная деталь, отвалившаяся от экспоната: от образца лунной породы или доисторической окаменелости, а может быть, и уличный, бросовый, приставший к подошве какого-нибудь посетителя. Во всяком случае — загадка, вот что главное. Отцу он должен был понравиться больше всего.

— Как жаль, что Сэм тебя не видит, — сказала Уиллу мать в день его рождения. — Такого взрослого. — Все его товарищи уже явились в полном составе и собрались за столом. Заказаны были шесть пицц с разнообразной начинкой. Уилл подошел обнять свою маму, и она почему-то всплакнула.

— Балда, вот почему, — объяснила Эми, с улыбкой утирая слезы. Вся дурь, которой она маялась в юности, давным-давно выветрилась. Сегодня думать о том, чем она была в ту пору и что вытворяла — мотаясь по всей стране автостопом, живя у чужих людей, глотая таблетки, то увеличиваясь под действием наркотиков, то съеживаясь, лишь бы не оставаться такой, как есть, — было все равно что вспоминать полузабытую от долгой разлуки сестру. Шалую. Без царя в голове. Какой она, чего доброго, оставалась бы и по сю пору, если б не забеременела Уиллом.

— Нормальная сумасшедшая мама, — сказал Уилл.

Он знал, что мама у него — хороший, душевный человек. Может быть, не всегда и не во всем права, но уж конечно не балда. Просто отказывается подчас смотреть в глаза правде. Как, например, — правде насчет его отца. Отец случайно сорвался с крыши. Так ей хотелось думать. В день, когда Сэм повел Уилла в обшарпанную дыру — в здание без дверей и с лестницей, ведущей в никуда, в трущобу, где он обитал, когда исчезал от них, когда способен был думать только о наркотиках, — в тот день, когда они, соприкасаясь коленями, сидели там в прихожей на грязном полу, Сэм наклонился очень близко к сыну. Пахло от него — учитывая, что он тогда едва ли часто мылся — очень приятно. Свежим воздухом, зеленой травой.

Куда пойду я — тебе нельзя, сказал он Уиллу. Ты это знаешь, правда? И никому нельзя.

Возможно, это был минутный порыв, возможно — план, продуманный заранее, а может быть, это сбылась мечта.

Туда нужно идти в одиночку, сказал в тот день Уиллу отец там, в прихожей.

Ниже этажом кто-то буянил — то ли спьяну, то ли от наркоты, — но Уилл с Сэмом не обращали внимания на галдеж. Уилл кивнул в ответ отцу; он все понял. У кого-то есть выбор, а у кого-то — нет. Он понял это тогда, понимал и теперь, спускаясь весело по лестнице в шумной компании своих отяжелевших от пиццы гостей — праздновать дальше день рождения. Отпраздновать еще один год, так славно прожитый в этом мире.

Бланка все-таки явилась в дом, где справляли поминки, но машину тогда вела Мередит. Теперь же, на следующий день, Мередит уехала, вернулась в лоно собственного семейства, и добираться до этого дома одной было сущее наказанье. Бланка моментально заблудилась. Старалась придерживаться пути, который когда-то знала наизусть, находя верную дорогу даже в потемках, когда катила домой на своем велосипеде. Однако сейчас все изменилось. Старые деревья — срубили, понастроили новых зданий; по тем местам, где прежде расстилались луга, пролегли шоссе, ведущие к жилым кварталам; все, что было на одной стороне, словно бы переместилось на другую.

Бланке нынче, вместе с ее мачехой и сводной сестрой, предстояла встреча с Дэвидом Хиллом, отцовским адвокатом. На дворе по-прежнему держалась жара, и Бланка обзавелась в городе подходящим к случаю платьем, а заодно — белыми боносожками-шлепанцами и кое-чем еще из летней одежды. Распустила волосы. Шею ей каменными каплями холодили жемчужины материнского ожерелья. Ей дважды звонил в гостиницу Джеймс, но оба раза не заставал ее. В разлуке с ним было пусто и тоскливо, и все же Бланка ему не отзвонила. Она была в воздушном пузыре. Совсем одна. Ехала в дом своего детства, опустив окна из опасения пропустить нужный указатель, — и все-таки опоздала на час с лишним. Ее пугала эта встреча. Одно дело — из года в год избегать общения с отцом, и другое — вернуться в дом, где его больше нет.

Стеклянный Башмак в этот летний день горел на солнце, слепя глаза. Бланка поставила машину и пошла к дверям. Дорожка была все так же выложена белой галькой, округлыми камешками, которые похрустывали под Бланкиными шлепанцами и скользили, мешая удерживать равновесие. Сегодня должны были обнародовать завещание Джона Муди. Занятно: она как-то не задумывалась о другом значении этого слова — наказ, воля, заветное желание.

Она открыла дверь; Синтия обняла ее и потянула в прихожую. Единственное во всем доме темное, глухое помещение.

— Не самый счастливый день, — сказала Синтия.

— Не самый.

Разве в доме и раньше было эхо? Они ступали по коридору, и в воздухе явственно повторялись шлепанье по половицам ее босоножек и четкий стук Синтиевых каблучков.

Лайза и адвокат ждали их в гостиной. Вся обстановка выглядела в высшей степени официально. Чересчур официально для свободного платьица и белых шлепанцев. Все поздоровались, кроме Лайзы. Лайза — долговязая и угловатая, словно поблекшая от горя — держалась так же, как раньше. Окинула Бланку взглядом и быстро отвела глаза.

— Итак, приступим, — сказал адвокат. — Свой дом и половину состояния Джон, как нетрудно догадаться, оставил Синтии. Другая половина его имущества разделена на равные части. Сумма весьма внушительная. Треть достается Лайзе, треть — Бланке.

— Но нас только двое, — сказала Лайза.

— Да, кто же третий? — спросила Синтия.

Дэвид Хилл протянул Бланке большой конверт.

— Этим поручено заняться вам. Так просил ваш отец.

— Какая-то ошибка, вероятно, — предположила Бланка.

— Никакой ошибки нет.

Синтия и Лайза промолчали — только придвинулись ближе друг к другу. Ясно было, что обе думают одно и то же. При чем тут Бланка? Или у Джона Муди были соображения, о которых им неизвестно? Может быть, он оплачивал содержание в инвалидном доме старушки-тетки своей первой жены? Или же это что-нибудь и того хуже? Любовница, ребенок на стороне?..

— Вскрыть можете здесь, а можете — наедине с собой, — продолжал Дэвид Хилл. — Это на ваше усмотрение. Как только все формальности, связанные с имуществом, будут улажены, на каждое из трех упомянутых лиц будет открыт счет в банке. Для Лайзы, помимо этого, особо предусмотрены средства на обучение — таковых, на сегодняшний день, с избытком хватит, чтобы получить желаемое образование, ни в чем себя не ограничивая.