Человек не отсюда - Даниил Гранин Страница 56

Еще Вольтер заметил, что если тебя при жизни перевели за рубежом, то после смерти тебя будут читать и на родине.

* * *

Единодушие сильнее истины.

Так мы живем

Нас толкнули

Мы упали

Нас подняли

Мы пошли.

* * *

Мой знакомый фрезеровщик молчун Моряков, подвыпив, разразился речью посреди своих шести соток:

— Все вы рвань сердечная, недолюбки, недожитки. Что вы будете вспоминать? Свои выпивки, взятки, кого как облапошили. Кому вы помогли? Кому? Столько лет переводили жратву на говно, вот вся ваша работа. Загубили огородников, тех, что растили ягоды, продавали дачникам. Жили-жили, нажили кучу денег, а прошлого не нажили. Были номенклатурой, стали макулатурой. Завидовали, ненавидели…

* * *

Мой первый рассказ «Вариант второй» был опубликован в 1949 году в журнале «Звезда», замечен критикой, похвален, и я решил, что вот так и пойдет, так и положено: я буду писать, меня сразу будут печатать, славить и т. п. К счастью, следующая же повесть «Спор через океан», напечатанная в той же «Звезде», была жестоко раскритикована. Не за художественное несовершенство, что было бы справедливо, а за «преклонение перед Западом», которого в ней как раз и не было. Несправедливость эта удивила. Надо заметить, что инженерная моя работа создавала прекрасное чувство независимости.

Меня вызвали на Секретариат Союза писателей, поскольку критиковал меня обком партии и положено было реагировать. Руководил Ленинградским союзом А. Г. Дементьев, был такой критик. Докладывал о моих грехах И. Эвентов, был и такой критик. То, что он говорил, поразило меня, как можно было так перетолковать повесть. Я писал о попытках молодого конструктора избавиться от американского варианта, создать новую модель прибора, он же, Эвентов, говорил, что повесть показывает преклонение наших инженеров перед Западом. Эвентов кончил, Дементьев дал слово мне. Я рассердился, сказал, что на такую чушь отвечать не буду, встал и ушел. А что мне, я не член Союза и не обязан оправдываться. Пошли вы все…

Вернулся я в Союз писателей через год. Пригласил меня новый секретарь В. А. Кочетов. Я уже был член Союза, но в Дом писателя не ходил. А тут он пригласил и предложил поступить на работу референтом. Зарплата приличная. К тому времени я поступил в аспирантуру. Стипендия 180 рублей, на нее семью не прокормить.

Я согласился. Что такое референт, понятия не имел, но мне пояснили, что ничего особенного. А сам Кочетов дал понять, что это хорошо, что я не имею филологического образования, что я человек с производства, «от сохи», не заражен интеллигентщиной. Это был его «пунктик».

Поступив в аспирантуру Политехнического института, я три года имел право работать над диссертацией, меня это прельщало, потому что я мог заниматься своим романом. А должность референта еще больше устраивала.

Я очутился в неведомой мне жизни. Большая часть этих людей нигде не работала. Жили кто как хотел, спали днем, работали ночью, другие неделями слонялись по улицам, сидели в пивных, в библиотеках. Были состоятельные, была публика богемная, а то и просто бедняцкая. Пьянствовали, сплетничали, скандалили, сводили счеты. Хлопотали об изданиях, читали друг другу стихи, рецензии о себе. Говорили они о малопонятных мне вещах — фабула, структурализм, обэриуты, имажинисты, акмеисты… Слишком поздно я пришел в литературу, ничего этого мне уже не изучить, да и не хочу, буду писать, как умею, Чехов тоже филфака не кончал. Чехов меня утешал, и Зощенко, а более всего фронтовики, мои одногодки, с их дивной беспечностью: влез по пояс — полезай по горло.

Была групповщина, либералы, реакционеры, почвенники, деревенщики, публицисты, очеркисты, главный же раздел устанавливал не жанр, не стаж, не пробойная сила, разделял талант. Явный талант, будь то поэты, прозаики, все равно объединял. У талантливых была примета, им, как правило, доставалось от критики. Юрий Герман, Ольга Берггольц, Евгений Шварц, Вера Панова, Михаил Дудин, Вадим Шефнер, Семен Ботвинник, Александр Хазин, Виктор Конецкий, Федор Абрамов. Талантливых критиковали, прорабатывали, им, как правило, доставалась нелегкая жизнь. Но, как ни странно, для меня все были интересны: и те и эти, каждый писатель нес в себе искру Божью.

* * *

Сталин умер, и «Ленинградское дело» кончилось, «дело врачей» кончилось, «дела» военных, «дело авиаторов» и прочие «дела» кончились.

Город остался словно вырубленный, не стало моих друзей на Кировском заводе и в Ленэнерго, почти никого из прежних руководителей, были только школьные друзья, те, кто вернулся с войны. Прежняя дружба вдруг оказалась самой ценной. Собирались чаще у нас дома. Римма готовила винегрет, целый таз, ставился хлеб, маргарин, приносили кто кислую капусту, кто селедку, разумеется, водку, главным же было общение, по которому так соскучились. Мало вспоминали войну, эвакуацию, больше обсуждали будущее страны, строили проекты один лучше другого. Ничто теперь не могло помешать благоустраивать предстоящую жизнь. Почему-то мы тогда не думали о чудовищных потерях, понесенных нашей армией. Жизнь в те первые годы после войны проходила в какой-то пьянящей бездумной лучезарности, не хотели вспоминать про обманы, про ложь начала войны, про отношение к инвалидам, к военнопленным. Это все приходило, но медленно, неохотно, старались не вспоминать про травлю Зощенко, Ахматовой… А, ладно, зато мы победили. Зато возвращались реабилитированные. По-настоящему для меня что-то треснуло, когда сняли Жукова. Он и Победа были для меня нераздельны.

Спустя полвека после Победы, в 1995 году, был опубликован текст доклада Жукова на пленуме ЦК КПСС. Но Жукову не дали тогда выступить, Хрущеву стало невыгодно дальнейшее разоблачение культа Сталина, не состоялся и пленум. В тексте доклада Жуков писал, что из-за Сталина вооруженные силы оказались не готовыми к войне, не были развернуты, им запрещали действовать, чтобы отразить удар противника, «не провоцировать немцев на войну» — это было указание Сталина. Фашистская Германия напала на нас не внезапно, внезапность была придумана Сталиным, чтобы оправдать свои просчеты. Подобные просчеты продолжались в течение всех четырех лет войны. Жуков пишет: «У нас не было полноценного Верховного командования. Без Сталина никто не мог принять самостоятельного решения». В начале войны Сталин плохо разбирался в оперативно-тактических вопросах, его указания были неквалифицированными. Жуков вспоминает неудачные операции в Прибалтике, безграмотную операцию под Варшавой, можно вспомнить и бездарные операции в Крыму, операции проводили наспех, не обеспечивая технически, «так было на Северо-Западном, Западном, Воронежском и других фронтах». Жуков отрицал полководческий дар Сталина.

Однако после войны стараниями самого Сталина, а затем и Хрущева роль Жукова была отодвинута, а роль Сталина преувеличивалась, так что эта пропаганда приводила к тому, что мы обязаны исключительно Сталину нашей победой.

Лично для меня победа была давно связана, прежде всего, с именем Жукова, несмотря на все претензии к нему, справедливые и нет.