Сказитель из Марракеша - Джойдип Рой-Бхаттачарайа Страница 56

На этом слове мой единственный слушатель вздрогнул.

— С Сахарой не шутят, это верно, — с важным видом прокомментировал он. — Сам я не бербер, но понимаю, как велика ее власть над вашим народом.

Он помолчал, поглядел на потолок, где уселась муха.

— А странный вам сон приснился, ну, тогда, в пустыне, — произнес он несколько неожиданно. — Вам часто сны снятся?

— Бывает.

— А мне вот не снятся. Если б снились, я бы рассказчиком стал, как вы. А вместо этого сижу в участке, с разномастными преступниками дело имею.

Констебль помрачнел.

— Все упирается в деньги. У меня большая семья. Шесть человек детей — шутка ли. Попробуй прокорми. Бьешься, бьешься…

Констебль снова взглянул на потолок, будто его очень занимала муха.

— Что ж, история интересная, — помедлив, подытожил он. И обратил мое внимание на тот факт, что, слушая меня, изгрыз целую палочку из древесины грецкого ореха. — Раньше такого не случалось, — признался констебль, откашлявшись и сплюнув в железное ведро. — Вы тогда сообщили родственникам беглянки, что нашли ее?

— Сообщили, только их поиски не увенчались успехом.

— Очередное необъяснимое исчезновение?

— Пожалуй.

— Вероятно, труп утащила какая-нибудь зверюга, — предположил констебль.

— Очень может быть.

— Что за кошмарная смерть. Да еще в таком юном возрасте.

Внезапно он прервал разговор и стал оглядываться по сторонам, причем на лице было полное замешательство.

— Какая же тут прорва песка! Сам видел, как уборщица все вымела часа два назад. Откуда что берется?

Констебль повозил по полу мысом ботинка и робко осведомился, нельзя ли поближе взглянуть на чернильницу.

— Это она и есть? — переспросил он, внимательно рассматривая камешек. — Выходит, и брату вашему она удачи не принесла. Зря вы тогда позволили ему забрать чернильницу у покойной. Я бы на вашем месте поскорее избавился от этой штуковины.

— Где мой брат?

Констебль взглянул на часы и буквально подпрыгнул. Он вышел с извинениями и обещанием узнать, почему не ведут Мустафу.

— Я лично его доставлю. Мигом.

Через несколько минут он действительно привел Мустафу.

С ужасом и тоской смотрел я на брата. Больно было видеть его в тюремной робе и кандалах. Лицо у Мустафы было изможденное, измученное, посредине лба — багровая ссадина. За одну ночь брат мой будто постарел минимум на двадцать лет. И в то же время весь облик его дышал спокойствием. Мустафа уселся на казенный табурет и устремил на меня сквозь решетку взор, почти безмятежный. Я молчал, не в силах смириться с его новым, кошмарным положением.

— Ох, Мустафа, Мустафа! — Я наконец дал волю чувствам. — Что же ты наделал?

— Привет, Хасан. С’бах л’кхир. Доброе утро.

Брат говорил тихо и с виду равнодушно, словно отстранился от прежней жизни; я связал это с его положением. Имея в виду ссадину, спросил:

— Тебя били?

Мустафа пожал плечами:

— Такие здесь порядки.

Я поймал взгляд констебля, указал на лицо Мустафы. Констебль покраснел и на несколько мгновений отвел глаза.

Мустафа продолжал смотреть с тем же спокойствием. Потом заметил у меня пластиковый пакет.

— Значит, мои вещи тебе отдали, Хасан. Это хорошо.

Я положил на ладонь каменного льва:

— Где ты его взял?

— Сейчас расскажу, — пообещал Мустафа, со значением косясь в сторону констебля.

— До сегодняшнего дня я помалкивал о том, каким тяжким грузом легло на меня твое давнее мародерство. Не могу отделаться от мысли, что чернильница принесла нам беду.

Мустафа покачал головой.

— О брат мой, впитавший суеверие с молоком матери! Когда ты только хоть чему-нибудь научишься? — И Мустафа по обыкновению взъерошил волосы.

— Вообще-то это не столь важно, но, раз уж мы заговорили о вещах, будь добр, передай мои кассеты, те, что с песнями Халеда, [9]Шеба Мами [10]и диджея Кула, моему другу Омару в Эс-Сувейре. Где его найти, тебе известно. Несколько лет назад ты был у него в магазине барабанов.

— Конечно, передам, — обещал я, дивясь, зачем в такую минуту говорить о старых кассетах.

Мустафа, вероятно, угадал мои мысли, потому что слабо улыбнулся, будто хотел сказать: «Прости, я знаю, для тебя это просто хлам, но в моем мире кассеты имеют большую ценность».

— Что ты теперь намерен делать? — Последний звук еще не растаял в воздухе, когда я понял, насколько дурацкий задал вопрос.

Ответ заставил меня потерять дар речи.

Совершенно спокойным голосом Мустафа произнес:

— Я намерен остаток дней провести в одиночестве и тишине. Я всю жизнь потворствовал своим прихотям: теперь надеюсь найти утешение в тюремной камере. Руководствуясь догматами нашей веры, согласно которым своды мечети суть райские врата, я намерен превратить свою камеру в обитель молитвы. Это будет не слишком трудно. В конце концов, какая еще религия столь же изысканна в своем аскетизме, как ислам?

Я только глазами хлопал; услышанное не укладывалось в голове. Наконец мне удалось произнести:

— То есть ты обратился к вере?

Видимо, голос выдал меня, потому что Мустафа улыбнулся.

— А ты не можешь этот факт переварить, да?

— Не знаю. Просто очень уж неожиданно.

— Ничего, Хасан, ты свыкнешься с этим, как я свыкся. Тебе нужно время, и только.

— Я всегда считал, что именно жажда жизни сделала тебя городским пижоном.

— Все изменилось в тот миг, когда я увидел чужестранку.

Я долго смотрел на Мустафу, гадая, как лучше ответить. Понял, что от ответа ничего не будет зависеть, и сказал только, что действия Мустафы — выше моего разумения.

— А что в них непонятного? — удивился Мустафа.