Мой маленький Советский Союз - Наталья Гвелесиани Страница 55

– Мы с Ларисой сегодня в кино собрались.

– Все равно зайди. После кино. У меня к тебе дело.

В тот день мы с Ларисой поехали в кинотеатр «Руставели», но он оказался на ремонте, и мы, спустившись в район Старого Тбилиси, решили зайти в кафе-трамвай.

Проходя мимо бездарного памятника какому-то общественному деятелю, я сую ему под мышку свернутую в рулон газету. Лариса смеется… Мы садимся в трамвай – это действительно настоящий трамвай начала века, один из первых, а может, и самый-самый первый, появившийся в начале двадцатого века в Тифлисе. К нам подходит официант.

– Дайте нам, пожалуйста, пломбир с шоколадом, – вежливо говорит Лариса.

Потом она принимается рассказывать о том, про что я и слышать не могу. Про свой грядущий отъезд, о котором она просит никому не говорить.

– Папа не хочет, чтобы кто-то знал заранее. Сглаза боится… Устал он уже здесь. Хочет поскорее домой, в Севастополь. Вчера мы с ним чистили антресоли, сворачивали антенну.

Страшнее разлуки для меня только смерть. А тут уезжает Лариса! На сердце у меня такая тяжесть, что я губ не могу разомкнуть. К горлу подкатывает комок. Я хочу взять Ларису за локоть и держать, держаться за него, не отрываясь. Ее рука – как продолжение моей. Вот расплачусь сейчас.

– Я бы не уезжала, мне здесь нравится. Но не останусь же я тут одна. Да и к институту пора начинать готовиться, все-таки восьмой класс уже. Мы с папой решили, что после школы я поеду в Ленинград поступать на факультет океанологии. Таких факультетов очень мало. А в Севастополе есть подготовительное отделение, откуда потом направляют в Питер.

Да, надо мужаться. Я и сама понимаю, что мы сейчас с Ларисой – как два оленя на узкой горной тропе. Если упремся лбами и не разойдемся, дороги не будет никому. А дороге нашей настала пора превратиться в две, пусть в чем-то и параллельные.

Из трамвая мы пересаживаемся в троллейбус, потом на метро и едем в небольшой кинотеатрик «Двадцать шесть комиссаров». Там идет фильм «Крик павлина». В зрительном зале, кроме нас, сидят только два человека: какая-то пара, жмущаяся на задних сиденьях.

Мы же сидим в первом ряду и истерически хохочем над абсолютно бредовым содержанием фильма. Хаотичные, не связанные друг с другом эпизоды склеены только время от времени появляющимся на экране павлином, который оглушительно кричит, подобно стае раскачивающихся на деревьях обезьян. Я вытираю слезы, настоящие слезы, но это неважно…

* * *

Потом я все-таки захожу к Ие. Так бывает со мной всегда – я говорю Ие «нет», но ноги сами приносят меня к ним в квартиру.

Мы садимся в лоджии за накрытый стол, и Ия спрашивает:

– Ну что, куда ты будешь поступать? Что там с твоим юридическим?

– С юридическим больше ничего. Как-то я охладела к профессии юриста. Скорее всего, возьму тайм-аут – не буду в этом году никуда поступать, да я и не готовилась. Надо сначала получше определиться с выбором.

– Смешная ты, Маша… Ты же с первых классов определялась, но так и не определилась. Ну да ладно… А я на бухгалтерские курсы пойду. Но это в сентябре, если будем живы. А летом я на операцию ложусь в ортопедическую клинику Гудушаури, мы уже договорились о сроках. Буду ремонтировать свои ноги… Маша, ты придешь ко мне в больницу?

– Да куда же я денусь…

– Маша, а вдруг я умру?

Эти слова Ия произносит хитро, словно испытывая меня.

– Да иди ты!.. Ничего такого не будет!

– Ладно, – миролюбиво соглашается Ия. – А как твое выпускное платье? Шьете? Если хочешь, я отдам тебе свое. А себе возьму у Регины – у нее их два.

– Да будет, будет у меня платье! Но хоть бы его и не было – не люблю я эти вечера. Зачем, я не понимаю, устраивать из выпускного какую-то показуху!

– Маша, а давай я тебе погадаю, – говорит Ия, опять с хитринкой в голосе и глазах.

– Ты же знаешь, что я не гадаю. Не верю я в это. И потом, предопределения не существует.

– Ну, пожалуйста, Маша, а то я всем гадаю, а тебе так ни разу и не погадала. Мы просто погадаем. Понарошку. Ты представь, что это такая игра.

– Ну, хорошо. Но только один раз.

– Сейчас по-быстрому сварим кофе.

После, взглянув на дно моей чашки, Ия, скептически произносит:

– Гм… Ну надо же… Никогда не видела такой чашки.

– Да? А что там?

– Да так, ничего…

– Нет, ты уж давай говори.

– Да плохо у тебя все. Впереди тебе не светит никакого счастья – ни личного, ни общественного. Ты будешь жить и мучиться, очень сильно мучиться и все время болеть. Все разъедутся, а ты так и останешься здесь одна. И у тебя не будет ни мужа, ни детей. Хотя под конец жизни ты, кажется, родишь и станешь матерью-одиночкой. А жить ты будешь недолго – сорок или пятьдесят с небольшим лет. Может, меньше… Но это ничего – твой Высоцкий тоже прожил недолго.

– Врешь! – вскакиваю я, побледнев. Губы мои трясутся, рука хватается за грудь. В глазах слезы, скопившиеся во мне за годы и годы.

– Не веришь, можешь сама посмотреть в чашку.

– И что же теперь делать?

Нет, правда, ведь во мне столько сил! А впереди – стена. А за той стеной – обрыв. Нет-нет, лучше прямо сейчас спрыгнуть с обрыва!..

– Ну вот что, Маша, – говорит Ия, внимательно вглядевшись в меня. – Я пошутила. Я решила наказать тебя за твой скепсис. Так что конец света для тебя отменяется. А теперь – живи!

– Я тебе не верю!

– Клянусь Региной.

– Дура!

Я выбегаю из квартиры Ии как ошпаренная.

И сталкиваюсь с поднимающейся по лестнице чем-то опечаленной Региной.

– Антон отравился, – говорит она.

В тело мое словно машина врезается, и я, выскочив из него, приподнимаюсь, смотрю сверху, а потом падаю камнем вниз. Антон рядом. Мы с ним летим, как два парашютиста в свободном полете, в пропасть. Скрип тормозов – и мир, схлопываясь, отъезжает.

Я сажусь на ступеньку. Антон, спаси меня, дай поскорее руку! Я никогда не обижу больше ни одного живого существа на Земле, не потревожу ни одной былинки. Только останься, Антон! Жить мы будем долго-долго – целую секунду. Но наполним ее таким ослепительным, спрессованным в одну точку-звезду счастьем, что только держись! Мы будем светить – всем. И всегда будем щедры, снисходительны и правдивы. И будем любить не только друг друга, ведь любовь не запрешь в этой узкой-узкой костной клетке в груди, где бьется сердце.

– Не насовсем отравился, – доплывает до моего сознания, восстанавливая его, флегматичный голос Регины. – Врачи откачали. Но он уехал в Россию – к родственникам. Мать решила увезти его от греха подальше. Сейчас она будет срочно продавать квартиру.

* * *