Записки фельдшера - Олег Врайтов Страница 55

— Антон! — ворвался в мои уши ее голос. Голос, который не вызывал у меня теперь ничего, кроме отвращения. — Что ты решил?

Что я решил? Что я могу решить в такой ситуации?

— Кристина.

— Да?

— Скажи, а когда тебе твой муж два года назад предлагал уйти от меня, ты так же легко согласилась? Не колебавшись ни секунды?

Эта тишина была долгой, слишком долгой, даже пугающей.

— Значит, не хочешь?

Не дай бог тебе, девчонка, знать, как я сейчас хочу! Просто не знаю, чего хочу больше — придушить тебя за сказанное, или придушить себя — за глупость и за то, что был слеп столько лет.

— Давай договоримся так. — Со стороны казалось, что вместо меня говорит чужой, незнакомый мне человек. У меня, по крайней мере, никогда не бывает такого мерзкого голоса. — Ты слушаешь?

— Да, слушаю.

— Ты права была в одном. Я слишком сильно тебя любил. Слишком настолько, что, боясь тебя потерять, не думал ни о себе, ни о тех, кому я дорог. Это было очень больно. Поверь опыту. Но больно было тогда только мне, хоть я и не заслужил этого.

— Я…

— Я люблю тебя. — Эти слова казались чужими, горькими, жгущими язык. — Любил тебя тогда и люблю сейчас. И, наверное, буду любить всегда. А если не всегда — то очень долго… Но если ты сделаешь еще раз больно так, как сделала мне — мужу, сыну, кому угодно… я клянусь — я сделаю все, чтобы тебя уничтожить. Все, что только в моих силах. Ты меня поняла, Кристина?

В ответ мне унылой вереницей зазвучали частые гудки отбоя. В тон им где-то ухал филин. Вот так. Поговорили.

Я, не открывая глаз, жался лбом к холодному металлу машины. Чувство было премерзкое, словно мне только что пришлось залпом выпить стакан какой-нибудь дряни, вроде той, что литрами лакал наш утренний клиент Альберт. Неизвестно чего хотелось — то ли смеяться, то ли выть на эту дуру-луну, что издевательски ярко, слишком ярко, просто предательски ярко светила в эту ночь. Настолько ярко, что дорожки слез блестели, искрились и переливались в ее свете.

— Антон? — Ну, разумеется, Серега. И, разумеется, все слышал.

— Я в норме, — пробормотал я, не оборачиваясь. А, впрочем, какого черта? Повернувшись, я громко шмыгнул носом, резко проведя тыльной стороной ладони по лицу.

— Что, вызов дали?

— Не знаю. Может, и нет, Викторовна сейчас общается — вроде звонит мать какого-то. Ты-то как?

— Каком кверху. Работать смогу, если ты об этом.

Мы помолчали. Невидимые лягушки в далеком пруду вдруг взорвались воплями, словно в этот самый пруд вдруг кто-то ткнул оголенным проводом под напряжением. Им-то что, ори, хоть сорви глотку, природа все стерпит. А мне вот по должности не положено.

— Узнал, что она хотела? — не выдержал напарник.

— Она, Сереж, сама не знала, что она хотела. И хотела только, чтобы я за нее это знал.

— А… — неопределенно протянул напарник. — Я просто подумал, может — проблемы там какие, помочь надо…

— Ни хрена ты не подумал. Просто, как обычно, в чужие дела по самые уши влезть норовишь.

— Да… — От возмущения у Сереги аж сперло в горле. — Да на черта мне…

Я пихнул его в плечо, улыбаясь сквозь еще не высохшие слезы.

— Шучу я, дружище. Шучу. Такие вот шутки у меня дурацкие. Сам знаешь, на какой бригаде работаю.

— За такие шутки в зубах бывают о-очень большие промежутки, — пробурчал, но незлобливо напарничек, сжимая для наглядности кулак. — Вот таких вот размеров.

Раздались шаги, и из-за машины появилась Анна Викторовна.

— Готовы, любезные?

— К чему? — хором взвыли мы. — Опять дальняк?

— Опять, опять. Первичный больной, я у него еще не была. Село Верховское, улица Труда, в самом центре. Хоть по лесу на этот раз бегать не придется, можете возрадоваться, если есть желание.

— А что там? — сумрачно поинтересовался Серега, открывая дверь «газели». — Алкаш опять очередной?

— Да вот и не знаю, что там, — вздохнула врач. — Вызывает мать, внятно объяснить не может, плачет только. Придется ехать, куда деваться…

— Милиция? — с надеждой вопросил я.

— Ага, на каждом перекрестке по взводу ОМОНа. Нет милиции, мальчики, и не будет, видимо, — там один участковый, и тот днями. Уже созванивалась. Так что надежда мне только на вас. Если, конечно, вы снова дурака не сваляете.

— Сваляем, — пообещал я, забираясь в салон вслед за Серегой. — Ох, как мы его сваляем, вы заглядитесь просто, слово фельдшера.

Машина завелась, несколько раз конвульсивно дернулась и стронулась-таки с места, но настолько нехотя, что ее при желании можно было заподозрить в единомыслии с нами и нашем нежелании тащиться на очередной, у черта на куличках находящийся, вызов. Село Верховское, будь оно неладно — полтора часа не самого лучшего качества дороги туда, когда тебя на каждой живописной выбоине подкидывает на полметра, и столько же обратно с незнакомым больным, неизвестно как себя поведущим в дороге.

Не считайте меня трусом, но не люблю я такие вот вызовы. В первую очередь — за их неопределенность и опасность. От тех пациентов, с которыми ты имел уже дело, ты хотя бы знаешь, чего ждать и как с ними общаться: на кого прикрикнуть, с кем просто поговорить, кого обмануть, а кого сразу, в четыре руки, на пол и вязать, пока не успел среагировать, а то и вообще проснуться. Новый больной, конечно, может оказаться худосочным пугливым юношей, астено-невротично закатившим скандал с битьем посуды и размазыванием соплей, но может быть и трижды герой России, у которого за плечами секция рукопашного боя, спецназ и служба в горячих точках — были прецеденты. На такого и десятерых таких, как мы, не хватит.

Впрочем, если честно, в данный конкретный момент мне было глубоко наплевать, что нас ждет на этой улице Труда, будь она неладна — пусть хоть реинкарнация Брюса Ли, вооруженная арсеналом персонажа из игры «Quake». Настроение было — хуже некуда. К чувству гадливости, которым моя душа была полна уж по самое горлышко, примешивалась легкая грусть и, как ни странно, облегчение. Наверное, что-то похожее чувствует человек, всю свою жизнь поклонявшийся Великому Духу Грома и Молнии, а потом вдруг узнавший о существовании электричества. Богиня оказалась каменным идолом, холодным, мертвым и пустым изнутри. Нет, мне не было ее жаль. Странно, но даже себя в этот момент жаль не было. Почему-то в душе было больнее всего из-за тех лет, которые я посвятил совершенно не тому человеку. Три года — достаточно серьезный срок, чтобы привыкнуть, даже если два из них ты был в качестве брошенного на обочину окурка. Мне было больно, тоскливо, до невозможности невыносимо — но даже в тот момент я не переставал о ней думать. Даже в тот момент я любил ее, предавшую меня по неясной для меня причине, просто так, без предупреждения, просто поставившую перед фактом, что в ее жизни есть другой и этот другой для нее важнее, чем я, со всеми моими чувствами, желаниями и планами на будущее. Так было — до сегодняшнего разговора. Но теперь, легкость, с которой эта девочка собиралась бросить искренне любящего ее человека, да что там — совершенно искренне, насколько это вообще возможно, любящее ее маленькое существо, плоть от плоти ее, просто ради банального «я передумала» — она просто ошарашила. Против воли меня передернуло. Господи, в какое же болото я чуть не вляпался в свое время? Наверное, от этого и стало легче. Теперь можно спокойно жить, потому что невозможно терзаться муками любви в адрес человека, которого ты искренне презираешь.