Зимняя вишня - Владимир Валуцкий Страница 55

— Мне? — удивилась Янка и подняла на рыцаря вопросительный взгляд. — Зачем?

Рыцарь снова поклонился, улыбнувшись смущенно и признательно. А из окон дворца донесся новый взрыв смеха и голоса, среди которых громче других был голос Шалиньяка.

— И когда я, о благородный Злат, зарубил шестерых, — рассказывал Шалиньяк, побагровевший от меда и пива, но по-прежнему горделивый, как галльский петух, — остальные пустились бежать, как безумные! Но призвав на помощь святого Ардальона, я бросился в погоню, как лев, и разрубил каждого на двенадцать частей. И тогда из замка вышли двенадцать раз по двенадцать дев и упали передо мной на колени, благодаря за избавление!

Шалиньяк победно поглядел на Злата, но тот бровью не повел, только подставил чашу служке-поляку, внимавшему беседе с ужасом.

Дым и чад мешались в дворцовом зале, где пировали рыцари, со звоном чаш и грызней собак под столами.

— Что твои сарацины, — отвечал Шалиньяку Злат. — Вот я раз бился с самим Соловьем-разбойником.

— Мне не доводилось слышать о таком рыцаре, — сказал Шалиньяк, но приготовился внимать с интересом.

— А услышал бы — здесь не сидел, — рассказывал Злат. — Потому как свистнет раз Соловей — птицы падают с лету. Свистнет другой раз — стены рушатся. — Злат показал, как свистит Соловей-разбойник, и хоть стены не рухнули, но вышло страшно. — Свистнет третий раз… — Злат только рукой махнул. — Ухватил я Соловья поперек пояса, вот так…

— Езус-Мария! — воскликнул служка, потому что Злат для наглядности приподнял его над столом.

— Ликует сердце, — со смехом заметил Бенедиктус, подливая себе вина, — когда внимаешь правдивым рассказам!.. А ты опять печален, Даниил, и молчалив. Выпей, вино туманит голову и развязывает язык.

— И сжигает душу, — отозвался Даниил.

— Мало ли что сжигает душу! — с новой надеждой на диспут возразил Бенедиктус. — Я знаю по крайней мере семьдесят семь пороков, которые сжигают душу, и вино — не худший из них!

Он поднял голову и с удивлением опустил чашу: Даниил смотрел на Бенедиктуса настороженно и враждебно.

— Что?.. — молвил отрывисто. — Что хочешь сказать сим? Что тебе ведомо?

Даниил потянул ворот рясы и выбежал из зала. Озадаченный Бенедиктус пожал плечами и снова принялся за свою чашу.

— Ну что ж. Помолчим. Пусть говорят благородные рыцари.

— Твой подвиг велик, — выслушав тем временем Злата, отвечал Шалиньяк. — Однако он ничто в сравнении с моим. Однажды, по дороге в Палестину, я встретил двенадцать великанов…

На распутье двух дорог за замком сарацинский купец поджидал кого-то, вглядываясь в темноту.

Вдруг на его плечо легла тяжелая рука в перчатке. Он вздрогнул — и отпрянул, увидев нависшую над собой черную фигуру всадника. Знакомое лицо глядело из-под забрала.

— Добрый рыцарь! — в смятении залепетал купец, падая на колени. — За что ты преследуешь меня, сжалься, о благородный Ромуальд!..

На неподвижных скулах рыцаря шевельнулось недоумение.

— Откуда тебе известно имя моего брата? — спросил он.

Купец поднял голову. Что-то неуловимо отличало черты всадника от черт печального рыцаря: надменный взгляд, непроницаемые глаза, черный плащ, спускающийся от плеч до самой земли.

Купец осторожно выпрямился.

— Ромуальд возвращается с Руси, где искал подвига…

— Мой глупый и неуемный брат, — усмехнулся черный рыцарь. — Он родился часом позже меня, когда рассвело. С тех пор у нас разные ангелы: у него — дня, у меня — ночи… — Усмешка сошла с губ рыцаря, и вновь стало каменным его лицо. — Так зачем ты искал меня, византиец? Я явился.

Меж тем веселье в замке продолжалось, и в королевской стольнице, где тоже был обильно накрыт стол, Казимир сидел за комнатным органом. Рядом с ним стоял Роже, и оба, порозовевшие от выпитого, пели латинский хорал нестройно, но дружественно.

— Ах, наше ученье в аббатстве Клюни! Ах, Франция! — откинувшись от инструмента, произнес Казимир. — Даже воспоминания о ней — наслаждение!.. Какие там леса и рощи, какие охоты — в Венсене, Санлиссе, Марли! А какие виноградники в Орлеане и Рюеле!

— И лучшие из них, — вставил Роже, — принадлежат королю!

— Нашему племяннику! — повернулся Казимир к Анне, сидящей за столом, и послал ей воздушный поцелуй.

— При этом, — добавил Роже, адресуясь к Доброгневе, хмуро наблюдающей их возлияния, — не следует забывать, что сам Генрих весьма воздержан в питье.

— Не спорю, — кивнул Казимир, подставив слуге чашу. — Зато отец его, Роберт, знал толк в лозе!

— А какой подарок сделал тебе этот достославный монарх на прощание? — напомнил Роже.

— Шедевр механикуса Доменика! — вскакивая, закричал Роже. — Вот что, дочь моя, ты обязательно должна повидать в Польше!

Король открыл ключом продолговатый ящик у стены — и тотчас из ящика выехала на подставке фигура в половину человеческого роста с кубком в руке и, выкинув руку вперед, утробно возгласила:

— «Хомо сум хумани нихиль а мэ алиэнум путо!»

— Я человек и ничто человеческое мне не чуждо! — с гордостью перевел Казимир, налил вина из чаши в кубок, механический человек зажужжал, содрогнулся, опрокинул кубок в рот, крикнул «прозит» — после чего опять застыл. — Ты тоже можешь развлечь себя, Анна.

Анна с любопытством подошла.

— «Прозит!» — выпил механический человек за ее здоровье, а Казимир вернулся к столу:

— А Париж?.. А королевский дворец! Как сейчас вижу: он стоит у самого берега Сены, и могучие башни отражаются в воде…

— Дядя, — молвила Анна, — а как ты думаешь, он сумеет говорить что-нибудь другое? Скажем: бонжур, мон руа?

— Гм… все зависит от искусства механикуса, — ответил Казимир и помедлил, собираясь с прерванными мыслями. — А по воде плавают лебеди, и все лужайки на берегу усыпаны белыми розами!..

— Дядя, а сколько бы ты хотел за это чудо?

— Как — хотел?.. — опешил король, и все тоже уставились на Анну.

— Я подумала, что Генриху будет приятна память об отце…

— Но я не имею децизии его продавать!

— Разве тебе не нужно золото?

— Мне? Оно есть у меня.

— Зачем же тогда у ворот собирают налог?

— То… то не есть твое дело! — воскликнул Казимир. — И потом — откуда у тебя золото?

— Целый возок! — махнула Анна рукой в сторону двора.

— Замечу, Анна, — встревоженно протрезвев, вмешался в разговор Роже, — что дары твоего отца предназначены королю Франции!

— Роже, но разве такой пустяк Генриха разорит — каких-нибудь пять слитков!

— Санта симплицитас! — вскричал Роже. — Пустяк!