Черный ящик - Амос Оз Страница 55

Просто так тебе было угодно. «Слово короля в совете», и все тут: офранцузившаяся русская аристократия из провинции Северная Биньямина вдребезги разбивает о стену хрустальные кубки, а мы, слуги, смиренно подбираем осколки и счищаем пятна с ковра.

Едва я исполнил свой долг гуманного человека, оттянув слегка исполнение твоих безумств, – в надежде, что тем временем ты, возможно, придешь, в себя, как ты снова увольняешь меня и нанимаешь на мое место Роберто. Точно так же ты выбросил в мусорный ящик своего отца, точно так же вышвырнул Илану и Боаза, точно так же теперь ты решил отправить ко всем чертям самого себя: так избавляются от пары старых носков. После тридцати восьми лет службы! Меня, создавшего из ничего все это герцогство Гудонских! Ты наверняка слышал когда-нибудь об эскимосах, которые выбрасывают своих стариков в снег? Но даже у них не принято сопровождать это плевком в физиономию: Роберто! Этот писака завещаний! Этот метрдотель!

И вот, lo and behold, дорогой дядя Манфред, в которого переселились душа короля Лира и отца Горио, решает – несмотря на сокрушительный удар – остаться на своем посту. Игнорировать постыдное отстранение от должности. «Тут я стою и не могу иначе». В армейском апелляционном суде мы как-то раз рассматривали дело одного солдата, отказавшегося выполнить приказ стрелять из миномета, поскольку он, по его словам, лично отвечает за сохранность боеприпасов.

А тем временем ты приобрел Боаза, выбросил Роберто и снова обратился ко мне, умоляя открыть новую страницу. Знаешь ли, мой гений, что в этом безумии есть своя система? Сначала ты растаптываешь (Илану, Боаза, меня и даже Сомо), затем оправдываешься, заискиваешь, осыпаешь деньгами и извинениями, умилостивливаешь и пытаешься ретроактивно купить за наличные отпущение грехов. И даже просишь о милосердии. Что это? Эдакое простодушное христианство? Стреляющие в радости – в слезах будут перевязаны? Убил – и «подмазал»?

И тут же возложил на меня новую миссию: от твоего имени и за твои деньги взять под мое крыло этого монументального дитятю и помочь ему создать некое подобие коммуны «хиппи» на заброшенной земле твоего отца. (Между прочим, этот Гулливер создан, по-видимому, из добротного материала, хоть он и начисто чокнутый – даже в масштабах семейства Гудонских.) Манфред, твой безотказный друг, сжал зубы, но, однако, выполнил все твои лунатические приказания. Словно змея, подчиняющаяся флейте факира. Не поленился лично съездить в Зихрон. Уговаривал. Платил. Подмазывал. Успокоил местную полицию. По-видимому, осталась у меня какая-то маленькая железка, продолжающая выделять особого рода приязнь к тебе и вечную заботу о твоем здоровье. С твоего позволения, напомню, что даже сам великий Шекспир не позволил Гамлету – в тех массовых сценах, где толпе достаются многочисленные уколы шпаги, – как бы мимоходом нанизать на вертел верного Горацио. Всякому озорству есть свой предел. По-моему, не я должен давать тебе объяснения, а ваше высочество должно, по меньшей мере, принести мне извинения в торжественной форме (если уж не ящик шампанского). И кстати, ты должен мне деньги: я вкладываю в твоего Голиафа-филистимлянина около двухсот пятидесяти долларов в месяц, согласно твоим приказаниям. Да только ты запамятовал – когда это было, чтобы ты обращал внимание на такие мелочи? – что тут у тебя наличных нет. Но зато – благодаря мне – теперь ты имеешь целую кучу денег на счету своего Вильгельма Телля в результате сделки Магдиэль – Тулуза. Не совсем принято скатываться с вершин исповеди в долину финансового плача, но все-таки, будь добр, не забудь. И не размахивай опять передо мной твоим знаменитым завещанием со сладостным параграфом, касающимся моих внуков: старина Манфред, возможно, слегка с гнильцой, однако на сегодняшний день далек от того, чтобы страдать сенильностью. Да и пока что не записался добровольцем в Армию Спасения.

А может быть, он вступил в Армию Спасения, даже не заметив этого? Зачислен, сам того не ведая, в многоликий Почетный легион спасателей Александра Несчастного? Ибо как иначе объяснить его странную приверженность к твоим безумствам во всех их проявлениях?

Иди-ка ты, Алекс, и трахни самого себя. Ступай да женись на Сомо, и пусть твоя бывшая жена усыновит тебя, ее громила будет тебе вместо обезьянки, а Роберто – твоим оруженосцем. Поди ты ко всем чертям! Именно это я должен был сказать тебе раз и навсегда. Пошел бы ты да пожертвовал свои брюки Союзу Исправившихся Нимфоманок во Имя Иудеи и Самарии. Отправляйся ко всем чертям, а меня оставь в покое.

Беда в том, что старое сентиментальное чувство вновь и вновь побеждает во мне голос чистого разума. Воспоминания – еще с допотопных времен – привязывают меня к тебе, словно скованы мы одной цепью. Ты застрял в моей душе, будто ржавый гвоздь без шляпки. И, по-видимому, подобным же образом и я застрял в тебе, между зубчатыми колесами, что смонтированы у тебя вместо души. Хотел бы я, чтобы однажды, за стаканом виски, ты объяснил мне, как воздействует на нас твоя черная магия. Как удается тебе вновь и вновь скрутить всех нас в бараний рог, в особенности – глупого дядю Манфреда? В 1943 году, когда я все еще был незаметным младшим лейтенантом в британской армии, однажды ночью меня срочно вызвали в штаб к Монтгомери в пустыне Киренаика, чтобы я перевел им с немецкого какой-то документ. Почему в твоем присутствии я всегда чувствую себя как тогда – рядом с ним? Что есть в тебе, заставляющее меня вытягиваться в струнку? Раз за разом я щелкаю каблуками (символически) и подобострастным шепотом произношу: «йес, сэр» – на все твои прихоти и оскорбления. Что же это за чары, которыми ты опутываешь всех нас даже с трансатлантических расстояний?

Быть может, это таинственный сплав жестокости с беспомощностью?

У меня перед глазами твой образ: ты лежишь пластом на кожаном диване в доме Никольсонов в Лондоне, это было в ту ночь, когда мы с тобой в последний раз встречались (а тем временем – ты снова в Америке, если не на Цейлоне или в Тимбукту). Твое лицо римского патриция сковано упрямым желанием скрыть от меня свои физические страдания. Пальцы твои вцепились в чашку с чаем, словно каждую секунду ты готов выплеснуть мне в лицо ее содержимое или расколотить эту чашку о мой череп. Голос твой – холоден и чист, а слова – как оловянные солдатики. Время от времени ты медленно прикрываешь глаза – так средневековый рыцарский замок поднимает изнутри перекидной мост и с грохотом опускает железные ворота. В ожидании, что ты соизволишь вернуться и заметить меня, я разглядываю твое тело, напряженно распростершееся на диване, твое непроницаемое бледное лицо, горькую гримасу отвращения, навечно врезанную вокруг твоих губ. Но вот, в какое-то мгновенье, когда ты вглядываешься в меня, словно через амбразуру танка, я могу узнать того мальчика, который запомнился мне еще сорок лет назад: рослый, избалованный мальчик, этакий декадентский принц, который в следующую секунду одним движением благородного подбородка может отдать своим рабам повеление – отсечь мне голову. Просто так. В качестве маленького ночного развлечения. Потому что он утратил ко мне всякий интерес.

Таким ты предстал передо мной тогда в Лондоне. А во мне смешались покорность оруженосца со смутным отцовским милосердием. Физически ощущаемое благоговение, соединенное с внезапным порывом: коснуться пальцами твоего лба. Как тогда. Как в дни твоего детства.