Дорога в снегопад - Антон Уткин Страница 55

Сообразив, что уже достаточно пьян, он расплатился, дошел до «Арбатской» и сел в поезд. На «Киевской» напротив него села девушка. Некрасивая, стеснительная, небогато одетая. Все ее бесхитростные желания, вложенные в нее природой, были написаны на лице ее столь ясно и беспомощно, что Алексей содрогнулся от сочувствия. «Милая, — подумал он с грустью. — Наплевать тебе на политическую систему и парламентскую демократию. Хочешь ты замуж, да ребенка родить, сыночка или доченьку. И чтоб не пил, не курил… Не пил. Достаточно, — ограничил себя Алексей. — Вот какая жизнь у тебя будет? Будешь работать, надеяться. Будешь обзванивать клиентов, предлагать скидки на междугородную связь. А тебя будут через раз на хер посылать. Обидно это, а? Будешь ловить взгляды в метро. А годы-то — фф-и-ить. Летят. Будешь плакать в подушку. Так и пройдет жизнь. А упыри тебе эти — пенсию четыре тысячи… Прости меня, что я ничего этого не могу тебе дать. Даже пенсии».

После «Филей» в окне мелькнул золотой купол церкви Покрова и поплыли старые казармы, в которых, сколько Алексей себя помнил, располагалось Суворовское училище. По субботам на станции «Фили» голубые вагоны в зависимости от времени года наполнялись черными кителями или шинелями суворовцев, ехавших в увольнительные, и почему-то от их присутствия было удивительно уютно. В 90-е годы суворовцев сослали куда-то в Кузьминки, а здания училища перешли к таможне, и одной живой краской в жизни Филевской линии метро стало меньше. Красные кирпичные корпуса были теперь оштукатурены и выкрашены в канареечный цвет, а на месте спортивного городка с брусьями, горками и турниками стояли недешевые автомобили. «Поганые торгаши, мироеды, — пьяно грозился Алексей. — Вы ответите за суворовцев!»

Девушка вышла на «Кунцевской», и Алексей почувствовал облегчение. Поезд нырнул в тоннель, Алексей поднялся и подошел к дверям, глядя на свое отражение в их верхней стеклянной части. Чуть меняя положение головы, можно было видеть себя то с неестественно огромным лбом, то, наоборот, с какими-то неандертальскими челюстями.

Около входа в метро пожилые женщины продавали цветы. Цветы стояли в жестяных ведрах, и над ними висел густой аромат дачной жизни. Он купил матери букет белых хризантем. «Не пей вина, Гертруда», — весело подумал он, заходя в магазин с названием «Удачный», а потом, обремененный бутылками, медленно бредя к дому по золотистой листве, напевал со злобной радостью песенку из какого-то в незапамятные времена виденного фильма: «А парень им на это очень просто отвечал: я с Дальнего Востока, я с города Су-чан».

* * *

— Кто нас ест, Алексей? — скорбно, строго спросил его Антон, открывая входную дверь.

— В смысле? — не понял Алексей.

— В том смысле, что кто нами питается? — уточнил Антон, принимая из рук своего друга набитый пивными бутылками пакет.

— Не понимаю.

— Ну, сейчас объясню. Мир состоит из бесконечных пищевых цепочек. Коровы едят траву, мы едим коров. А нас кто ест?

— Черви нас едят земляные, — усмехнулся Алексей.

— Нет, черви плоть нашу мертвую едят, это не то. Кто-то, кто стоит над нами в иерархии мира, питается нашим духом. Нас разводят, как кроликов. Кого-то пораньше забирают, кого-то еще оставляют — дозревать. Вот как яблоки — есть же сорта ранние, а есть зимние. Консервы там из нас делают. Варенье варят.

Алексей порассказал Антону о своем сегодняшнем знакомстве, а те чувства, которое оно у него вызвало, весьма красноречиво проступали на его лице и в его речах. Алексею было совсем не до метафизики, но в Антона мысль о человеческих консервах зашла глубоко. То и дело он подозрительно оглядывал пространство своей собственной кухни и бормотал:

— Не-ет, нас кто-то ест, кто-то нас кушает. Протестанты в какого Бога верят? В сурового и несправедливого. Католики — в бессильного, но по ним страждущего. Мы? Мы — в нас милующего.

Антон еще раз измерил свою крохотную кухню привычными пятью шагами.

— А если все это чушь, и Бог наш — не наш? Потому что он равнодушный. Мы вот тоже телят гладим, умиляемся, коровка-буренка, птенчик желтенький, а сами на бойню и ведем.

От этих слов Антона Алексею стало не то чтобы страшно, а как-то неприятно. Андрей Николаевич казался ему божком хитрым, безжалостным и равнодушным, и отдавать мир в безраздельную власть этого демона-дэва сегодня ему совершенно не хотелось. На счастье, стал звонить допотопный Антонов телефон. Оказалось, Настя опять забыла в музыкальной школе мобильную трубку, по этому поводу уже велись с ее матерью долгие переговоры, смысл которых сводился к клятвам на этот раз не спустить дочери и наказать на все сто. Алексей, собственно, уже был прилично пьян, поэтому смутно уловил связь между утерей телефона и философским прозрением Антона.

— Вот у нас тут все про это объединение церквей, — начал Алексей, как сначала показалось Антону, ни к селу ни к городу. — А я тут был в Уругвае на конференции, таких людей там видел, м-м, это настоящие русские люди, первой волны. Так вот они мне сказали: мы тут против этого объединения. Почему, спрашиваю. Потому что, говорят, Россия на путь своего исторического развития не встала. А то, что сейчас здесь творится, не более чем пыль в глаза. Национального государства в привычном смысле слова у нас нет, а как написал финансист один американский в «Financial Times», фамилию не помню, есть собственность ряда лиц. И оттуда прекрасно это видят. А эти уроды… смешно… Им кажется — вот дадим денег, а завтра нам таблетки от бессмертия принесут. На любой вкус и цвет. Вот эта розовенькая — на двадцать лет, зелененькая — на тридцать. Боже мой, а я не верил! Тарелку поставил новости смотреть! Вот слепота-то куриная! Антоний, это мраки! — горестно восклицал он. — Они не люди. Кто они? Они уже все захватили. Мы-то с тобой живем, просто пока им не нужны. То есть ты понимаешь, какое дело — они нам жить позволяют.

Антоний слушал друга с интересом, но с таким выражением, которое ясно говорило, что все это стало ему известно гораздо-гораздо раньше.

— Вы вот меня гнобите, что, мол, пью я, — перебил он Алексея. — А потому что стыдно, стыдно жить, когда все вокруг так живут, а ты ничего не можешь сделать.

— Или не способен, — заметил Алексей.

— Или не способен, — миролюбиво согласился Антон. — Я вот сыт, а кто-то рядом голоден. И как помочь? Только поделиться? Или можно еще что-то сделать? А что? Строй менять? А как? А другие несчастными станут.

За окнами, как осенние волны стылого моря, тяжело бродили подхватываемые порывами ветра кроны берез.

— Вот был такой поэт Борис Рыжий, — сказал Антон. — Из Свердловска. Вот не смог он жить во всем этом — повесился. Голландец мой знакомый фильм про него снимал.

— Что же, все поэты от этого умирают?

— Не знаю, как там в других царствах-государствах, но русские поэты умирают именно от этого. «Погадай мне, цыганка, на медный грош, — начал читать Антон строки свердловского Бориса, — растолкуй, от чего умру. Отвечает цыганка, мол, ты умрешь, не живут такие в миру. Станет сын чужим и чужой жена, отвернутся друзья-враги, что убьет тебя, молодой, вина, но вину свою береги. Перед кем вина? Перед тем, что жив, и смеется, глядит в глаза…» Доходит? — помолчав, спросил он Алексея.