Полет шмеля - Анатолий Курчаткин Страница 55

— Вроде нет, — говорю я.

— Вроде или точно?

— Да откуда ж я знаю, — приходится ответить мне. — Я не шпион и не революционер, чтобы быть уверенным на все сто.

Во взгляде, которым Евгений Евграфович награждает меня, мне чудится непроизнесенное ругательство. Тяжка жизнь российского чиновника. И взять хочется, и страшно, и не взять невозможно.

— Давайте туда, — показывает Евгений Евграфович движением подбородка и первый трогается по снежной целине, буровя в ней две пушистые борозды. Пройдя несколько десятков метров, он вновь останавливается и, развернувшись ко мне, произносит: — Ну?

Я сбрасываю с плеч соседский рюкзак. Он делает то же самое. Рюкзак у меня, рюкзак у него. Какая может быть другая тара при занятых палками руках? Единственно, что его лаково-блестящий, со множеством застежек и молний рюкзак имеет такой щегольской вид, что с ним на спине не стыдно, пожалуй, появиться и на светском приеме.

Я раздергиваю на рюкзаке молнию, и он раздергивает тоже. Я запускаю внутрь руку — и вот тут у нас настает разнобоица: рука его не ныряет в рюкзак, повторяя мое движение, а остается недвижной, застыв возле разверстого зева в жесте готовности взять. Я нащупываю внутри между книгами пачку денег, перехваченную крест-накрест аптечными резинками, извлекаю на белый свет и отдаю ему. Потом вторую, третью, четвертую… А и толсты же они. Увесисты. И это еще я перевел его откат в доллары, а если б рублями — так его «светский» рюкзак мог бы оказаться и мал.

Если бы кто наблюдал за нами, то непременно отметил бы, какую замечательную комическую синхронность, завершив акт передачи, мы вновь демонстрируем: вжикаем молниями, закрывая рюкзаки, закидываем их на одно плечо, надеваем на другое и, утвердив рюкзаки на спине, принимаемся натягивать перчатки, беремся за воткнутые в снег палки. Впрочем, слава Богу, никто на нас не смотрит — разве что небеса, но они безмолвствуют.

Однако если для Евгения Евграфовича перегрузкой денег из рюкзака в рюкзак все закончено, можно разбегаться, то у меня к нему еще куча вопросов.

— Окончательный расчет когда? — спрашиваю я для начала. Деньги, что переведены мне, — это лишь первый транш, что-то вроде аванса.

— Согласно срокам, — с неохотой отзывается Евгений Евграфович. — Какие у вас там сроки? Вот представляете нам все материалы, со всеми выкладками, диаграммами, опросными листами, аналитической запиской — и тогда.

— Опросными листами? — я ошеломлен: аналитическая записка — тут все понятно, но диаграммы с опросными листами — это уже чересчур. — Разве просто записки недостаточно?

— Недостаточно, конечно, — говорит Евгений Евграфович. Он поразительно изменился, получив деньги. Если до того в его поведении проскальзывала суетливость, они были какими-то мелкими, то теперь он весь во мгновение ока налился тяжестью, все в нем стало значительно, веско, солидно.

— Но опросные листы… это что же… это надо настоящий социологический опрос проводить! — Речь у меня помимо воли становится сбивчивой.

— Да как хотите, — отвечает Евгений Еграфович. — Но аналитическая записка без подтверждения исследовательскими материалами — какая ей цена?

Если мне сейчас произнести вслух те слова, что звучат внутри меня, это будет сплошной мат-перемат. Разбежался влегкую срубить бабла!

Между тем Евгений Евграфович, не дожидаясь конца разговора, уже стронулся с места, встал на пробуравленный нами в целине след, и мне, чтобы разговор не прервался, приходится торить рядом другую лыжню. Я не поспеваю за ним, я мгновенно вспотеваю, как в бане, и начинаю задыхаться.

— Тут мы с Гремучиной виделись! — выкрикиваю я, изо всех сил удерживая темп, взятый Евгением Евграфовичем. — Она говорит, будто вы ей сказали, я должен ей какие-то деньги из этих, что переведены мне?!

— А, это вы с Ритой-то, — откликается Евгений Евграфович. — Да, нужно отдать.

Если быть честным, я тешил себя надеждой, что он ответит мне: «При чем здесь она?» — что-то вроде того. Эти слова, словно не желая смириться с тем, что они не прозвучали, я и произношу:

— Но при чем здесь она?

Евгений Евграфович на ходу взглядывает на меня.

— А при чем здесь вы? Нужно отдать — значит, нужно.

У, какой оглушительный удар. Знай, холоп, свое место.

И Евгений Евграфович прекрасно знает, что я не посмею взъерепениться, проглочу все, что он выдаст мне.

Я и глотаю:

— И сколько же я ей должен?

— Я сейчас разве помню, — пожимает на ходу, не переставая работать палками, Евгений Евграфович. — А сколько она сказала?

— Пять тысяч американских, — не посчитав нужным лукавить, говорю я.

— Вот сколько сказала, столько и отколите, — роняет Евгений Евграфович.

И по тому, как он произносит эти слова, я понимаю: назови я четыре тысячи, а то и одну — столько бы мне и пришлось отдавать. Но все, поздно, дело сделано, поезд ушел. Придется отколоть этой женошовинистке пять тысяч — неизвестно за что. Нет, неверно; известно за что. Чтобы она молчала. Неплохая цена молчания.

— И как мне для фиска оформлять эти деньги документально? — спрашиваю-выкрикиваю я. — Она должна мне представить какие-то материалы? Отчет о работе?

— Ну, это вы уже сами соображайте, — с прежней небрежностью бросает Евгений Евграфович. — Посоветуйтесь с опытными людьми. Озаботьтесь, главное, своими материалами. Чтобы комар носу не подточил. Единолично вопросы мной не решаются. Надо мною тоже люди есть.

Я выхожу с целины на лыжню с таким ощущением, будто я уцелевший после кораблекрушения моряк, наконец-то выбирающийся на берег.

— Прощаемся, Леонид Михалыч, — не снимая перчатки и не протягивая руки, произносит Евгений Евграфович. Лицо его светится ублаготворенной улыбкой. — Вам к метро — туда, — слегка кивает он головой. — А мне — к другому выходу.

— Всего доброго, Евгений Евграфович, — коротко отвечаю я.

Эта моя короткость неприятна ему.

— Надо мною тоже люди есть, не забывайте! — вскинув руку с висящей на запястье палкой и тыча указательным пальцем в небо, напоминает он, переступает лыжами и, резко оттолкнувшись палками, с ходу берет такой темп — через десяток секунд я стою среди леса совершенно один, белое безмолвие вокруг и дальний гул автомобильной дороги, который словно бы часть этого безмолвья.

Какие ветры свистят в России, какие смерчи по ней гуляют, глаза откроешь — кругом мессии, откроешь слух — автомат стреляет, возникают и начинают крутиться во мне беспрерывной магнитофонной лентой непонятно откуда взявшиеся строки, когда я тащу свое обессилевшее деревянное тело по нескончаемой лыжне к выходу из Сокольников. Какое отношение имеют эти ветры-смерчи к нашей встрече с Евгением Евграфовичем? Но отделаться от них я не могу, стараюсь забыть — и вроде забываю, однако минута — и ловлю себя на том, что вновь повторяю про себя те же слова. И иду, сняв лыжи, от парка к метро — повторяю, и еду в метро — повторяю: «Какие ветры свистят в России, какие смерчи по ней гуляют…»