Приглашенная - Юрий Милославский Страница 55

– Я, извини, не дурнее тебя и с детства, лет с шести, думаю о времени …

– А я о нем никогда не думал и не думаю. Я о нем и так всё знаю, Сашка.

Но Сашка не дала себя сбить с толку:

– …Это – как дверь закрылась; одна, вторая, третья, а вернуться некуда; а выйти можно только… с той стороны, где никакой двери нет. Туда ходить нельзя, но если очень хочется, то можно, – и она вновь издала тихий смешок.

Я оторопел, т. к. не мог и предположить, откуда все это взялось у Александры Федоровны, – тем паче что я никогда ни единым словом не обмолвился в наших беседах об этих, столь значимых для меня предметах. Но ведь и я безо всякого с ее стороны повода только что напомнил Сашке о ее родителях? Которых практически никогда не видывал.

– /…/ Я сейчас читаю «Грозовой перевал» Бронте. На улице купила; впервые лет за пятнадцать принесла в дом новую книжку. Там герой вроде тебя, Колька. Восемнадцать лет живет с призраком. Только он – всего восемнадцать, а ты – в два с половиной раза дольше. Но мы же с тобой выбрали жизнь, да, Колька?

В этом будто бы риторическом, ничего не значащем, родом из каких-то забытых книг – и забытых же насмешек над ними – вопросе, если он был поставлен Сашкой в разговоре со мной, бесспорно наличествовал самый прямой, значимый для нас, линейный смысл. Т. е. на него позволительно было ответить: «не знаю», «да», или «нет», но при одном необходимом уточнении. Как следует понимать эту самую выбранную нами жизнь, что она есть и что означает – я бы предпочел не вникать. Но из какого такого предложенного нам перечня вариантов мы ее выбирали – и выбрали? Без учета этого обстоятельства я не смог бы удостоверить свой выбор и сообразить, в чем же он заключался. Я до недавних пор ни из чего не выбирал.

Все это, конечно, было несущественно, тогда как жестокая, а правду сказать – глупая подначка с призраком меня крепко озадачила. Сашка Чумакова не щадила Кольку Усова, потому что обстоятельства наши пощады не предусматривали. Такой составляющей в них не содержалось. Но в этих обстоятельствах также не предусматривалось и возможности оскорбительных уподоблений, не только помысленных, но к тому же и произнесенных – вслух.

Казалось, ни один из нас не был бы в состоянии воспроизвести в себе нечто подобное, вычитать из чужой книги какой-то хамский, глумливый намек на мою опорную, присносущую верность – намек, пригодный на то, чтобы вдруг обратить его на самого Кольку Усова и рикошетом – на Сашку Чумакову.

– Всё, Сашка, – разговор надо было подсекать. – Целую… – Я предполагал еще добавить: «…обожаю, беру за хвост и провожаю», но мне этого не позволили.

– Ну давай, целуй-целуй, – пробормотала Александра Федоровна, – целуй, раз взялся.

В редакции все обошлось как нельзя лучше.

Чуть только я, отзываясь на произнесенное «Как у тебя вообще, Николаич?», заговорил о своем самочувствии, Марик уставился на меня, выражая высшую степень нарочито соболезнующего недоумения: он, очевидно, догадался, что я намереваюсь ему сообщить, – и, не дослушав моего «к сожалению, не поеду…», подхватил – встык, но не перебивая: «Дед, кто не спрятался, я не виноват».

Об исходном, первоначальном смысле этой фразы я мог лишь подозревать: ясно было, что здесь приведена какая-то расхожая цитата. После минутного замешательства выяснилось, что я убрался в эмиграцию прежде, чем на экраны вышла знаменитая мультипликационная лента, названия которой мне запомнить не удалось; один из героев ее и произносит эти забавные слова.

– Товарищ, не в силах я вахту стоять, – пробовал и я найти умеренно шутливый тон, при котором никакая враждебность, а тем более разрыв отношений оказались бы невозможными, – в котлах моих больше нет пару…

– Кому и зачем ты это говоришь?! – воскликнул редактор. – Кому нужно это твое гонево? Николаич! Там, где тебя нет, там тебя нет, – предложил он мне еще одну, не совсем понятную словесную формулу. – Ты же вроде еще хотел каких-то твоих навестить…

Я не нашелся, что ему ответить.

Редактор также замолк, продолжая неодобрительно, на разные лады, играть глазами; он то таращился на меня, то прищуривался, всячески давая мне понять, что лишние хлопоты, в которые я ввожу его своим поведением, ему совсем не по нраву. Но как-то вдруг все в нем переменилось. Его пухлая, как говорится, мучнистая, модно покрытая белесой седоватой щетиной физиономия неравномерно порозовела. Он взялся за рот и щеки ладонью, столь же пухлой и даже сходного окраса, поднял брови – и весело фыркнул.

– Упускаешь ты шанс, Николаич, но… – и Марик, оставив физиономию в покое, залихватски прихлопнул обеими ладошами по столу. – Но! Передаешь этот шанс по начальству. Сиди, дед, и оздоровляйся. А вот я слетаю.

Я тотчас рассыпался в благодарностях. Но редактор, по-видимому уже не прислушиваясь ко мне, с отвлеченной усмешкой, хотя и достаточно целеустремленно, вполголоса лепетал:

– Не парься, Николаич. Егупецких твоих конкурентов я переориентирую писать для их языковой редакции, там сейчас бабла немерено. А я вместо тебя втихую расслаблюсь, Николаич. Сам-то не поведешься? В твоих краях теперь качественный секс-ресурс, восточноевропейский Таиланд. Как в пидорашке в 90-е: американ бой, возьми меня с собой . Это, дед, историческая справедливость: за столетия они нам порядочно подосрали, а сейчас пришла пора платить по счетам…

Как и в случае с незнакомым мультфильмом, мне приходилось не без напряжения следовать за его речью, т. к. в ней преобладали новейшие жаргонизмы, штучки, обороты, вероятно, почерпнутые из российских сетевых пантеонов, где главное составляли бесконечные пререкания всех со всеми; редактор внимательно их изучал, подготавливая, как он однажды мне рассказал, материалы для книги по современному постсоветскому сленгу. С той же целью просматривал он и телевизионные многосерийные фильмы из теперешней жизни.

Я понимал не всё – и понимания моего хватало ровно настолько, чтобы признать: ничего подобного, да еще в такой форме, он – в моем присутствии, со мной – говорить был не должен, да почти наверное и не стал бы. Но Марик вел себя так, словно бы рывком ошибся дверью – и его ошибку подтверждала неуверенная, тоскливая озабоченность, с которой он, не переставая, впрочем, делиться со мною своими замыслами, то и дело осматривался по сторонам, стараясь не подавать виду, насколько он оконфужен.

Этот человек был по-своему добр ко мне; он меня выручил.

По-своему оказал мне поддержку и обычно невозмутимый владелец галереи «Старые Шляпы». Несомненно, так оно и получалось. Но все это чересчур (для меня) явно было означено вихревым возникновением какой-то дурнотной путаницы-раскачки в их головах, частичной потерей управления – и заносом в непроизвольную говорливость, что поразило меня еще утром в Нортоне Крэйге, а днем – и еще сильнее – в моей Сашке.

Зато я был теперь свободен для всего дальнейшего, как только придет для него черед.

Персональный куратор позвонил мне с дороги. Он начал с того, что назвался Майком. Собственно, его первая реплика, услышанная мною сквозь перемежающийся автомобильный гул в сопровождении музыки и пения, была такой: «Привет, Ник; это Майк, ваш куратор». И музыкальный шум еще усилился; говорящий со мной по телефону из машины не взял на себя труд немного умерить громкость; напротив, он, казалось, совсем не хотел, чтобы телефонная беседа помешала ему в наслаждении концертом. Поневоле и я был вынужден прислушиваться. В машине покуда незнакомого мне Майка пели русский романс – чего доброго, тот самый, который предпочитал мой покойный тесть. Впрочем, это были скорее домыслы: ни слов, ни мелодии я вследствие помех как следует разобрать не мог. При этом я обратил внимание, что персональному куратору был свойственен британский простонародный акцент с его лепетом и растяжкой, с его выраженными открытыми «ай» там, где у нас, американцев, стояло «эй». И в довершение всего он с полуфразы перешел на русский.

– Вы, м.б., хотите, чтобы мне было удобнее? – поинтересовался я.