Горы, моря и гиганты - Альфред Деблин Страница 55

— Зачем вам говорить с Мардуком? У него очень мало времени. Оставьте эту затею, Марион.

Она сидела очень прямо, и чем дольше смотрела на Ионатана, тем сильнее в ней нарастало желание поговорить с консулом. Ею овладел гнев.

— Разве он нечто большее, чем я? Почему он прячется? Он — консул, он себя так называет, и он должен слушать, чего от него хотят люди.

— Должен ли, Марион? Сам он так не думает. Он думает, наоборот, что это мы должны слушать, чего он хочет.

Она, побледнев, поднялась:

— Я знала, что дело обстоит именно так. Я рада, что вы пришли ко мне, Ионатан, и что вы это подтвердили. Но я хочу говорить с ним, тут уж ничего не поделаешь; я должна с ним поговорить, и я настаиваю на своем требовании.

— Не распаляйтесь, Марион. Многие уже распалялись, но потом им пришлось успокоиться.

— Я не успокоюсь. Я — нет. — Она все еще стояла и слова эти произнесла шепотом.

Ионатан усадил ее в кресло:

— Объясните мне, Марион, в чем дело. Я сам с ним поговорю.

Она молчала; потом:

— Хорошо.

И когда она высказалась до конца, Ионатан подумал: Мардук прав, что не хочет слушать ее; женщины — хищницы.

— Хорошо, Марион, я передам ему вашу просьбу. А сейчас пойдемте.

Но не прошли они и пары шагов, как Марион сильно сжала руку Ионатана и посмотрела на него так настойчиво, что он удивился и внезапно решил походатайствовать за нее перед Мардуком.

Прекрасную Балладеску пропустили к консулу. Когда он в своем кабинете, в ратуше, шагнул ей навстречу от чудовищного живописного полотна с изображением пламени над уральскими шахтами и бегущих, тонущих людей — черно-бурый, как и персонажи на картине, — она задрожала. Казалось, он на своих ненадежных ногах вынес из картины эту гигантскую голову, эти темные серьезные глаза. Сопровождал Марион Ионатан. Мардук подал ему руку, улыбнулся:

— Кого ты ко мне привел!

Он смотрел только на Ионатана; когда тот собрался уходить, попросил его остаться; молча улыбнулся, когда молодой человек все-таки направился к двери; проводил его взглядом. С той же улыбкой автоматически повернулся к Марион, которую Ионатан еще прежде подвел к скамье:

— Чего ты хочешь, Марион? Чем ты вообще занимаешься?

Непонятно почему она почувствовала себя тронутой, обезоруженной. Тихо проговорила, смутившись и опять задрожав, что городские земельные угодья, вроде бы, должны быть расширены за счет приобретения новых участков на севере и северо-западе. Мардук спросил, не ущемил ли сенат ее интересы. Она вынуждена была признать, что нет, не ущемил; солгала, что боится бунта собственных людей; сказала, что хотела бы иметь на своей земле оружие и охранников. Это невозможно, ответил Мардук; недоверчиво взглянув на нее, пообещал всяческую поддержку, встал, снова вернулся на свое место между черно-бурыми тонущими персонажами картины.

Балладеска пробыла у Мардука всего несколько минут, потом медленно побрела назад, через многие двери, спустилась по ступенькам и вышла на улицу. Ионатан загорал на широкой наружной лестнице; в своей шапке он держал бабочку, покачивал ее; Марион постаралась не попасться ему на глаза. После встречи с Мардуком у нее осталась неприязнь к Ионатану и глухая злость, переходящая в ярость, — на этого, этого… Дома она, расслабившись, ходила кругами по комнате; во второй половине дня поехала с Дезиром на верховую прогулку; по дороге принялась ласкать его; потом безудержно плакала, шагая по полям рядом со своей лошадью.

Энергичная Балладеска начала организовывать враждебные по отношению к Мардуку акции. Женские союзы, почти уже распавшиеся, в то время — в зарубежных градшафтах — оживились снова; они подбирались к Бранденбургу, поддерживали там тайных фрондеров. Контакты с этими союзами явно шли Марион на пользу. Она набралась мужества, сама поддерживала недовольных. А кроме того — снова стала заигрывать с Дезиром. И незаметно для себя втянулась в его жизнь. Не то чтобы изящный юноша так уж ее увлек… Только когда на него вешались назойливые поклонницы, она вспоминала о нем и ей тоже хотелось насладиться его нежностью; она с ощущением неловкости прочитывала любовные записки, которые он получал, смотрела на цветочные гирлянды, подаренные другими женщинами. И вздыхала, не желала такого терпеть. Была готова выплеснуть на назойливых поклонниц Дезира свое раздражение; но сквозь ее привязанность к прекрасному юноше уже проглядывала грусть. И Балладеска великодушно оставляла Дезира наедине с другой; потом сама великодушно искала сближения с этой женщиной, выспрашивала ее, угадывала ее сердечную тайну ее счастье, возвращалась к Дезиру, стояла, понурившись, падала на подушки рядом с ним — так мечтавшим обладать ею, — вздыхала с ничего не видящими глазами, пока ее обволакивали его кротость, его бесконечные нашептывания, пока до ее лба и шеи дотрагивались его руки, не пробуждавшие в ней ответных чувств. Все же она радовалась их совместным прогулкам, Дезир был ее мужчиной, от него она хотела ребенка. Нет, не одного ребенка — много детей. Хотела видеть, как они спокойно растут у нее на глазах. Тогда бы и прошлое оставило ее в покое.

В то время она родила двоих детей: двух девочек, которых сама выкармливала грудью и сама же за ними ухаживала. С неиссякаемой материнской нежностью относилась Дивуаз к этим детям; став матерью, она не утратила ни своей красоты, ни великодушия. И вот однажды младшая девочка заболела. Марион очень встревожилась; молниеносно переменилась. Всех врачей, оказавшихся в пределах досягаемости, она позвала к себе. Потрясенно сидела, кутаясь во что-то темное, у кроватки ребенка; кричала, требуя помощи. Со страхом ненавистью тревогой следила за действиями немногословных мужчин и женщин, собравшихся у кроватки. Под конец она сидела уже не возле тяжело дышащего хнычущего ребенка, а у стены, где ее никто не видел: ссутулилась, накинула на голову платок, который Дезир еще прежде набросил ей на плечи.

Ребенок равномерно — с высоким свистящим звуком — втягивал воздух и быстро его выдыхал. Пауза. И опять — свист, пузыри. Врачи не могли предотвратить гибель маленького существа. И когда наутро девочка приподняла головку — уже не быстро, как раньше, — повела зрачками направо и налево, а затем, даже не взмахнув ресницами, круглоглазо уставилась (взгляд ее подернулся мутью) на выделяющееся в темноте одеяло, мать, закутанная по брови в пурпурный шелковый платок, подошла к кроватке, прилегла в ногах у притихшего ребенка и сколько-то времени не двигалась. Потом, горестно всхлипнув, взяла маленькую ножку в рот, пососала, прижала к своей шее. Стала носить мертвого ребенка но комнате, села — платок соскользнул у нее со спины — на стул, с которого только что поднялся врач; держала умершую девочку на коленях, потом подняла ее вертикально; детские ручонки качнулись. Марион, не слыша, что ей говорят, завернула дочку в платок; принялась расхаживать по комнате — твердым шагом, с младенцем на руках, что-то напевая. Все это продолжалось много часов, до рассвета следующего дня: Марион ходила с ребенком, перепеленывала его, поднимала вертикально — пока мертвая девочка не окоченела и не сидела теперь на ее коленях прямая, с упавшей на грудь головой. Какая-то женщина вынула наконец из рук матери холодное, белое как воск тельце: