Охота на викинга - Нильс Хаген Страница 55

— Ты зачем истерику устроила? — вклинился в мерное урчание мотора дребезжащий голос старухи.

Рита не ответила, хотя поняла, что обращаются к ней. Затылком почувствовала взгляд «бабушки».

— Не хочешь говорить? Гордая? Поздно про гордость вспомнила. Все уже сделано. Знаешь, как в народе гуторят: на переправе конев не меняют.

Рита обернулась, полоснула по старухе испепеляющим взглядом, под которым та должна была бы растаять, как волшебница Бастинда из детской сказки. Но Надежда Ивановна не обратила на этот взгляд ни малейшего внимания.

— И много у вас «внучек»? — спросила Рита.

— Сколько ни есть, все мои, — отозвалась женщина.

— Зачем? Я понимаю — они, но вы… Вам-то зачем это?

— А сама как думаешь?

Рита посмотрела на Надежду Ивановну. На самом деле никакая она не старуха, не чумная из средневековья, не ведьма, просто пожилая женщина. Рано постаревшая, уставшая, со своими бедами, запрятанными где-то глубоко, в какой-то своей, внутренней, личной, не знакомой ни ей, ни Олегу с Костей жизни. Да и кому интересна ее жизнь? В этой, настоящей, которая свела вместе ее, Риту и других участников этого спектакля, она просто продажная старуха. Безликая и беспринципная, потому что ни ее принципы, ни ее беды, ни ее личность по большому счету никого не интересуют.

В этой жизни вообще никого ничего не интересует. Все сводится к простой схеме: деньги-товар. И снова деньги. А товаром становится все: люди, годы, принципы, мораль. Нет ничего святого, потому что все продается.

— Что с ним сделают? — тихо спросила Рита.

— Да ничего. Попарят, напоют, подсунут бумажки на подпись. Выдоят круглую сумму и отпустят на все четыре, если выкаблучиваться не станет. Кому он нужен-то, подумай сама? Иностранный гражданин, швед или кто он там?

— Датчанин, — процедила Рита.

— Во во, этот… датчанин. Мороки с ним не оберешься, если что. А так — все сам, добровольно — и в койку к тебе прыгнул, и подписал. Все по правде, все свободны…

Старуха меленько захихикала. Рита задумалась.

Никто никому не нужен. Все покупается и продается. Ничего личного, только деньги.

— И вам не совестно заниматься таким в вашем возрасте?

— А ты мне на совесть давить вздумала? — набычилась «бабушка». — Я ничем «таким» не занимаюсь, поняла? Я иностранные капиталы в россейский бизьнис привлекаю, ясно тебе?

Больше они не разговаривали. Старуху высадили на станции.

Тогучин совсем не изменился, жил своей привычной застывшей жизнью. Да и с чего бы ему меняться, не так уж много времени прошло с того дня, как Рита бежала с малой родины в лучшую жизнь. Детскую площадку возле дома привычно занесло снегом. Песочница, качели, скамейки скрылись под сероватыми сугробами и издали походили на могильные холмики.

Микроавтобус остановился у подъезда. Рита дернула ручку, но дверца не поддалась. Водитель криво ухмыльнулся и выскочил из машины.

Заперто. Нет, черноволосый Константин лукавил, когда говорил, что у нее был выбор и она всегда могла остановиться. Не могла. Ее всегда направляли, вели, как лабораторную крысу по лабиринту. Да, в этом лабиринте были развилки, на которых она имела возможность повернуть в ту или иную сторону, но всякий раз, когда сворачивала не туда, кто-то, наблюдающий сверху, закрывал перед ней проход, заставлял возвратиться и свернуть в нужном для себя направлении.

Водитель обошел кругом, открыл дверцу снаружи. Пахнуло тогучинским холодом, родным провинциальным унынием. Рита выбралась из салона в уездную тоску. Не прощаясь с водителем, не оглядываясь, побрела к стылому подъезду.

Перед дверью все же оглянулась. Микроавтобус, неспешно разгоняясь, укатывал в заснеженное далёко, унося горький привкус несостоявшегося счастья.

На площадке не горела лампочка. Обычное дело. Сколько Рита себя помнила, свет в подъезде если и появлялся, то не дольше чем на пару дней. В разное время лампочки выкручивали, уворовывали, просто били. По двору гуляла глупая присказка про «темноту — друга молодежи».

Рита постучала в дверь. Тихо, неуверенно. Вслушалась в тишину. Где-то далеко что-то шуршало и шаркало, но понять где: в родной квартире, в соседней или вовсе на другом этаже — было невозможно.

Выждав немного, она сильнее затарабанила костяшками пальцев по старенькой обшарпанной двери. Послышались шаги.

Все как раньше, будто никуда не уезжала. Сейчас откроется дверь, дальше по знакомой схеме: мама отчитает, бабушка не заступится, но посочувствует украдкой, а потом Вика будет долго мучить вопросами.

Щелкнул замок, отворилась дверь.

Пахнуло домом. Знакомый, привычный теплый набор запахов с примесью чего-то нового.

На пороге стояла мать. Еще больше постаревшая и еще сильнее обозлившаяся на весь мир. Черты ее лица заострились. Рита с удивлением отметила, что она чем-то напоминает ей Надежду Ивановну. Рано состарившаяся тетка, обиженная на весь свет, обозлившаяся на жизнь, кидающаяся на людей с морализаторством и вовсе не оттого, что сама высокоморальна — ничуть, — просто нутро ее изъедено завистью и злобой, и навязанное жизнью против воли затворничество, вынужденное непрошеное монашество требуют оправдания. Таким оправданием и становится морализм, переходящий в маразм, и вечная фраза: «Вот мы в ваши годы…»

— Мама, — просто сказала Рита.

Мать молчала. Стояла, как острый высушенный ветром и временем кусок скалы, закрывала собой проход и молчала. За ее спиной в прихожей появилась Вика. Лицо сестренки тоже изменилось, повзрослело, что ли. Но осталось при этом все таким же заинтересованным, небезразличным.

— Я вернулась, — сказала Рита. — Заработала денег и вернулась.

Мать молчала.

Чувствуя неловкость, Рита достала пачку зеленых бумажек, перетянутую резинкой, что впихнул-таки ей черноволосый «кузен», протянула матери… и, прежде чем успела что-то сообразить, охнула и дернулась, схватилась за щеку, на мать уставилась, широко открыв рот, будто рыба, выброшенная на берег.

Щека пламенела от пощечины. Мать опустила руку, смотрела зло, в глазах полыхала старая затаенная обида. Не на нее, Риту. Вернее, не только на нее — на жизнь. На мужа, сгубившего молодость, на мать и правильное воспитание, на неблагодарную дочь, на Тогучин, уездную тоску, на себя, застрявшую здесь навсегда, и на Риту — за то, что попыталась сбежать, сделать то, на что сама не отважилась в свое время, и снова на Риту — за то, что попробовала, да не сумела.

— Шлюха, — сквозь зубы процедила мать.

К деньгам она даже не притронулась, лишь смотрела на протянутую пачку со странной смесью злости, зависти и жадности.

— Уходи, — процедила сквозь зубы.

— Мама…

— Пошла вон! — взвилась мать. — Ступай туда, где ночевала! А сюда дорогу забудь!