Когда уходит человек - Елена Катишонок Страница 55

— Рюмки? — опешила Леонелла.

— Две рюмки, — терпеливо пояснил он, приподняв квадратную бутылку с прозрачной жидкостью, — я сегодня провел очень удачную операцию. Давайте отметим.

— Анна сварила кашу… Хотите?

— Еще бы! — Макс звенел рюмками. — Если, конечно, она не унесла кашу с собой.

Леонелла засмеялась.

Как странно она смеется, думал Бергман, точно плачет.

Спирт оказался вовсе не ужасен на вкус, как опасалась Леонелла, а каша отменно вкусна.

— Откуда сало? — Макс подцепил ломтик и снова налил рюмки.

— С черного рынка, — объяснила снисходительно, — там все что угодно найдете!

— Коли так, — он вытащил из кармана конверт и положил на буфет, — вы уж в следующий раз купите и на мою долю. Кроме того, я в долгу перед Анной — она у меня опять уборку сделала. Можно вам налить?

Бетти спала. Снег за окном был красив и неподвижен, как на рождественской открытке. Так уютно было сидеть за столом и болтать. Что он хотел сказать об удачной операции? С коляской, говорила Леонелла, теперь можно гулять только по Большому проспекту, все улочки завалены снегом. Хотела рассказать, как двое подростков с криками: «Жид! Жид!» гнались за третьим — длинноволосым парнем в светлом щегольском пальто; как он промчался по другой стороне проспекта, часто оступаясь, и метнулся влево, к соснам, откуда медленно выезжал автомобиль; как часто застукали выстрелы… Однако так уютно было за столом, что о неприятном говорить не хотелось, а потом она забыла.

Дом был уверен, что зима началась в тот день, когда закрыли ворота гетто: отныне их держали запертыми, а входить могли только евреи и сопровождающие полицейские. Ударили первые нешуточные морозы, а уже в ноябре стали лютыми.

Немцы сильно мерзли. Согревали их не столько печки, сколько успехи под Москвой. Спесивая столица вот-вот падет, а дров и угля до этого часа хватит.

Дворнику не приходилось носить по квартирам дрова — этим занимались денщики, с особым рвением несущие свою службу — оттого, что здесь, а не под Москвой.

Темным зимним утром денщик гауптштурмфюрера из 8-й квартиры, которую некогда занимал старый антиквар, захлопнул сапогом дверь сарая и двинулся к лестнице. Он любил подняться на четвертый этаж, ни разу не остановившись и не уронив ни одного полена, а потом опять сбежать вниз, в погреб, за углем. Обидно, что сегодня кто-то из товарищей его опередил — в погребе слышалось легкое копошение. Он приостановился и носком сапога осторожно, чтобы не потерять равновесия, слегка потянул дверь погреба на себя: ни одно полешко не шелохнулось!

— Кто здесь? — крикнул в приоткрывшуюся щель.

Ответа не было, как не было видно света (в погреб ходили с фонариком, а дворник — со свечой). Чертыхнувшись, он начал осторожно освобождать правую руку — в кармане были спички, — но не успел: дверь внезапно распахнулась, и кто-то вылетел оттуда прямо на него.

— Стой! — заорал денщик, хватаясь за револьвер, которого, конечно же, не было, — кто ходит спозаранку за дровами с оружием?

Аккуратная охапка поленьев рухнула, а неизвестный уже несся к черной лестнице, хоть скудно, но освещенной, которая вела, по счастью, на чердак, а больше никуда.

Загорелись окна, сапоги застучали по обеим лестницам, и денщик гауптштурмфюрера в молниеносной панике успел подумать, что теперь-то уж его отправят под Москву, и одновременно — не собрать ли дрова, а больше ни о чем, потому что его отделял от бегущего только один пролет, но тот поднял руку и выстрелил.

Первые из ворвавшихся на чердак были встречены пулями из люка, ведущего на крышу. На улице стояли солдаты, задрав головы и приготовив автоматы, пока кто-то не догадался залезть на крышу казармы. Отсюда можно было различить фигуру за трубой. В люк уже лезли солдаты. Внезапно человек оттолкнул трубу и побежал, скользя, по крыше — туда, где ее больше не было, и кинулся вниз, во двор, как в колодец.

Он лежал на спине, прошитый автоматными очередями, во дворе, светлом, как никогда, распластавшись на снегу, и не только на снегу видна была кровь, но и на поленьях, которые он так мастерски колол когда-то. Кровь медленно текла по лбу, по виску, но одно пятно — на щеке — оставалось неподвижным.

Каждый день по улице проводили мужчин, замотанных шарфами, в завязанных шапках, с неизменными желтыми звездами. Рабов вели на работу. Вечером их приводили обратно, и они спешили в свои тесные, как норы, жилища, где ждали женщины и дети.

Гетто жило своей жизнью. Здесь была своя больница, где рождались дети, обреченные на смерть, и умирали старики, счастливые от того, что умирают своей смертью. На старом кладбище постоянно рыли новые могилы, если можно так сказать о могиле, выкопанной на месте старой. Хоронили умерших, хоронили убитых.

В гетто были свои нищие и богачи, портнихи и шлюхи, философы и пьяницы. Были свои сумасшедшие. Была своя тюрьма, куда своя полиция сажала своих воров и жуликов. Были свои большевики и свои же яростные их противники. В гетто устраивали свадьбы и праздновали юбилеи.

А по утрам людей опять вели группами на работу. Они перебрасывались короткими, понятными только для живущих в гетто, фразами, из которых складывалась причудливая и уродливая мозаика их жизни.

— Куда сегодня, в Старый Город?

— Нет, копать траншеи. Сахар есть?

— Только на табак.

— Сколько вчера?..

— Это не траншеи.

— Табак какой, махорка?

— Говорили: троих. Дай спички.

— У меня трубочный.

— Как не траншеи? А что это?

— …лучше, чем на дамбу.

— Я слышал: двоих.

— Крутите папиросы сами!

— Подумай сам, зачем им траншеи?

— Ладно. Сахар кусковой?

— Упаси бог на дамбу. Лучше траншеи.

— Рафинад.

— Один на проволоку бросился. Вместе — троих…

— Папиросы только на масло.

— В Старый Город пильщики нужны.

— Лезвия «жиллет», на шпек.

— Мне махорка подходит; на что?

— На шерстяные носки.

— А кто сахар предлагал?

— Ушел сахар. За трубочный.

— Давай носки. Новые?

Начался ноябрь, когда вдруг вылетело новое слово: акция. Острый, режущий холодом ветер швырял его от одного к другому: акция — акция… Кто-то сострил торопливо: акции, мол, остались на бирже, но никто не поддержал, и не потому, что в гетто не было биржи, а — ждали акции.

В семь часов утра 29 ноября всем мужчинам, кто может работать, было приказано построиться в колонны. Из больших и маленьких групп, спешащих сюда из боковых улиц, на Палисадной сбивается одна длинная и плотная колонна. Приказ стоять и ждать. Курить запрещается. По тротуару взад и вперед ходят полицейские, сегодня их особенно много.