Красный нуар Голливуда. Часть I. Голливудский обком - Михаил Трофименков Страница 55

27 июля – Ухани, последнему оплоту левых, «китайской Парижской коммуне», оставались считанные дни жизни – Бородин с семьей отправился в тяжкий переход через пустыню Гоби, к спасительной монгольской границе. Его сопровождала Стронг, приехавшая из Москвы. Райна сумела добраться до Москвы с вдовой Сунь Ятсена.

Преисполненная горечи, она начала сдавать экзамены в Международную ленинскую школу, где из нее, мечтала она, выкуют идеальный «инструмент революции», но болезнь (энцефалит или менингит) оказалась страшнее «белого террора». Райна умрет 21 ноября, New York Times сравнит ее с Ридом, но пока что она, поражавшая друзей бешеной энергией, пишет Уильяму – он застрял на Филиппинах – невыносимо жалобные письма. Она думает, что сходит с ума, врачи сговорились и скрывают от нее диагноз. Она не в силах читать, мир вокруг нее истончается и исчезает по частям.

Уильям не успел на кремацию, но забрал и захоронил прах Райны в Чикаго, а потом уехал в Гонолулу и покончил с собой.

* * *

Дороти Томпсон через несколько дней покинула СССР и написала «Новую Россию».

Драйзер 77 дней путешествовал – от Ленинграда до Батуми, от Нижнего до Киева – и написал «Драйзер смотрит на Россию».

Томпсон подала на него в суд, обвинив в плагиате. Драйзер сдержанно отвечал: очевидно, мы с миссис Томпсон пользовались одними справочниками.

Весной 1931-го Драйзер и Льюис встретились на званом обеде в честь дорогого советского гостя Бориса Пильняка в чопорном клубе «Метрополитен».

[Льюис] высок, узкоплеч, сероглаз, краснолиц. Он нашел меня своим взором, сосредоточил свой взор и сказал:

– Я ничего не буду говорить о Советском Союзе и о Пильняке, – и смолк. ‹…›

– Я ничего не могу говорить о Советском Союзе и о Пильняке, – глаза Льюиса стали страшными, устремленные на Драйзера, – потому что один из присутствующих здесь украл у моей жены три тысячи слов, – сказал Льюис и смолк. ‹…›

– Потому что второй сказал, что Нобелевскую премию надо было дать не мне, а Драйзеру, и напечатал это в газетах, – сказал Льюис и смолк. ‹…›

– Потому что третий напечатал, что я просто дурак. ‹…›

В тот вечер Драйзер, уже после обеда и наедине, давал пощечину (или две) Льюису, – пощечину очень большого звука, ибо на другой день о ней писалось во всех газетах, телеграфировалось в Европу и Японию, сообщалось по радио, комментировалось в лекциях.

Париж уже не стоил драки между живыми классиками: только Москва.

* * *

На протяжении 1920-х годов СССР неумолимо утрачивает невероятность.

Выветривается идея мировой революции. Социализм в одной стране возможен, говорит Сталин, но реален – кажется, всерьез и надолго – нэп. Москва словно становится ниже ростом – раздается вширь, но пригибается к земле.

В декабре 1926-го Вальтер Беньямин видит город церквей и лавок, населенный толпами старьевщиков и часовщиков.

Мелкобуржуазные комнаты – поля сражений, по которым победно прошло сокрушительное наступление товарного капитала, ничто человеческое в них существовать не может.

Вчерашние герои мировых баррикад интригуют, пакостят друг другу, пересаживаются, как венгр Мате Залка, в кресла театральных администраторов. Интеллигенция обсуждает «реакционный поворот в культуре».

Москва – самый тихий из городов-гигантов.

Москва ли это? Столица ли Коминтерна? Что в ней невероятного?

Возможно, единственная культурная часть Запада, по отношению к которой Россия в состоянии проявить столь живое понимание, что ее освоением действительно стоит заниматься, – это американская культура. Культурные контакты как таковые, то есть без основания конкретных экономических отношений, отвечают интересам пацифистской разновидности империализма, а для России это реставрационное явление.

И России, и Америке нужна встряска, и она не заставит себя ждать.

Сталин начнет «революцию сверху»: индустриализация, коллективизация, возрождение мобилизационного агитпропа. Кризис обратит в руину Америку, янки хлынут в СССР.

* * *

Американские колонии в СССР не были чем-то из ряда вон выходящим.