День независимости - Ричард Форд Страница 54

Но тут же я снова слышу пляжные голоса, хлопок закрываемой книги, легкий смех, постукивание сандалии о сандалию – это из них песок выбивают, шлепок ладони по чьей-то чувствительно обгоревшей спине и пронзительное «ойёйййй» под ласковый шелест вечно возвращаемой волнами гальки.

И во мне разрастается (следствие моего «феноменального содрогания») странное любопытство: какого, собственно, черта я тут делаю? – а следом является и его суровый спутник, ощущение, что вообще-то мне сейчас следует быть где-то еще. Да только где? Где это меня не просто ожидают, но с нетерпением ждут? Где самое подходящее для меня место? Где я испытываю чистый восторг, а не просто довольство? Существует ли место, где условия, соглашения и ограничения, наложенные на жизнь, не столь жестки и неотменимы? Где правила придуманы не потехи ради?

Было время, были мгновения вроде этого – я лежал себе в прохладном, гостеприимном доме (не моем), понемногу сплывая в дремоту, но и трепетно ожидая появления милой, чудесной, любящей гостьи, готовой дать мне то, в чем я нуждаюсь, потому что и она нуждается в этом, – было время, когда такое состояние было лучшим, черт подери, что я чувствовал на Божьей земле, тем, для описания чего и придумано слово «жизнь», а с ним все прочие, еще более пьянящие и пленительные, когда я сознавал происходящее, пока оно происходило, и уверенно знал, что больше это никому не дано и я могу получить все, все, все для себя, да так, как ничего еще не получал.

Здесь, сейчас весь реквизит уже на местах, ветродувы и свет поставлены; Салли в сей миг, несомненно, в пути, жаждущая (или, по крайней мере, желающая) влететь сюда, запрыгнуть в постель, в который раз отыскать ключ к моему сердцу и крутнуть этот ключ, наголову разбив эскадрон тревог прошлой ночи.

Но только прежнего куража (моего) теперь уж как не бывало, и лежу я здесь, не волнуясь и трепеща, но просто вслушиваясь в случайные голоса пляжа, и чувства, которые я когда-то испытывал и хотел бы испытывать снова, исчезли. Остался только эфир, в котором они распространялись, и оголодалые гадания о том, где они ныне, вернутся ли? Иными словами, пустота. Кто бы тут, к дьяволу, не содрогнулся?

Возможно, это лишь еще один вариант «растворения в собственной жизни», умения, присущего, как уверяют, заправилам стремительно растущих телефонных компаний, сверхдобросовестным родителям и владельцам лесопилок, – правда, сами они о том не ведают. Ты просто проходишь точку, за которой все выглядит, как прежде, но никакого значения уже не имеет. О смерти твоей ничто не свидетельствует, однако ведешь ты себя как покойник.

И, чтобы отогнать это мертвенное, пещерное чувство, я лихорадочно пытаюсь вспомнить первую девушку, с которой «гулял», желая, точно старшеклассник, спроецировать в воображение аляповатые картинки, возбудиться, взять дело в свои руки, после чего заснуть мне будет – раз плюнуть. Да вот беда, кинопленка моя смыта; не могу я вспомнить мой первый сексуальный опыт, даром что эксперты клянутся, что он не забывается никогда и ты будешь помнить его, даже когда разучишься ездить на велосипеде. Он сохраняется в сознании и когда ты сидишь в подгузниках и инвалидной коляске на веранде дома престарелых, среди других клюющих носами стариков, и надеешься, что, может, к ленчу щеки твои малость порозовеют.

Подозреваю, впрочем, что девушкой этой была одутловатая брюнеточка по имени Бренда Паттерсон, которую мы с моим однокашником по военной школе уговорили «по-гольфировать» с нами на жарком, заросшем бермудской травой поле авиабазы Кислер, штат Миссисипи, а после наполовину мольбами, наполовину насмешками и почти наверняка угрозами уговорили стянуть трусики в маленькой, вонючей, фанерной мужской уборной у девятого грина ^[47], за что, состроив зловещие рожи, отплатили – я и мой приятель «Хитрюга» Карлайсл – ответной услугой (нам было по четырнадцать; дальнейшее теряется в тумане).

С другой стороны, все могло произойти и несколькими годами позже в дендрарии Анн-Арбора, под эстакадой Нью-Йоркской Центральной, – уютно устроившись в кустах можжевельника, я попытался уговорить девушку по имени Минди Левинсон позволить мне проделать это при полном водянистом свете дня, полуспустив трусы и истыкав наши нежные молодые тела шипами и сучьями. Помню, впрочем, что она ответила согласием, не особенно, кажется мне теперь, воодушевленным, но не уверен, довел ли я дело до конца.

И тут в моем мозгу начинают искрить будто бы наэлектризованные фразы, слова; цепочки их, ничем не связанные, бегут в полусинтаксическом беспорядке. Иногда мне удается заснуть таким манером, в обморочном процессе обращения смысла в бессмыслицу (необходимость придания чему-то смысла для меня всегда тягостна и доводит порой до бессонницы). Я слышу у себя в мозгу: Попробуй обогнать перегруженную жизнь, байкер из штата Конского каштана… В коктейльном платье таится естественный ход вещей… Я без труда удаляю матки боеголовками (не так ли?)… Возвращайся, не-а, ступай, а от долгосрочного добра не жди… Дьявол кроется в деталях – или все-таки Бог…

Похоже, на сей раз не поможет. (Что между этими обрывками общего – загадка для доктора Стоплера, не для меня.)

Временами, не так уж, впрочем, и часто, я жалею, что не остался писателем, ведь столь многое приходит человеку на ум, а после вылетает в окошко, между тем как писатель – даже дерьмовый – теряет гораздо меньше. Если вы, например, разводитесь с женой, а потом мысленно возвращаетесь к поре, ну, скажем, двенадцатилетней давности, когда вы с ней едва-едва не порвали в самый первый раз, но все-таки не порвали, решив, что слишком любите друг дружку, или слишком умны, или просто смекалисты, или сохранили остатки добропорядочности, а позже, когда все действительно закончилось, стали думать, что вообще-то надо было развестись еще тогда, потому как за эти годы вы упустили что-то чудесное, невозместимое, отчего вас наполняет теперь тщетная тоска, от которой вам никак не избавиться, – так вот, если бы вы были писателем, пусть даже недоделанным сочинителем коротких рассказов, то знали бы, куда свалить всю эту кучу обстоятельств и чувств, чтобы затем и думать о них забыть. Вы просто описали бы их, взяли в кавычки самые страшные и покаянные фразы, вложили бы в уста никогда не существовавшего человека (а еще того лучше – вашего слегка закамуфлированного врага), приправили трогательными деталями и списали, на радость всем прочим, со счетов.

Конечно, настоящая утрата – дело совсем другое (как начинает сейчас понимать с трудом и с болью Пол), тут уж неважно, насколько вы легковесны или сведущи в искусстве забвения, даже будь вы писателем почище Сола Беллоу. Тут нужно научиться не таскать ваши потери в себе, пока вы не сгниете изнутри или пока они вас не разорвут. (Период Бытования, позвольте заметить, специально для такого рода регулировок и придуман.)

Пример. Меня никогда не беспокоил вопрос, радовались мои родители тому, что у них есть только я, или хотели завести другого ребенка (засев в памяти, такое беспокойство способно свести иного человека с ума). И объясняется это попросту тем, что я написал однажды рассказ о маленькой счастливой семье, живущей в Миссисипи на берегу Залива, ребенок в ней один, но взрослые вроде как хотят другого и трали-вали-тра-та-та – кончается все тем, что жарким ветреным днем мать отправляется пароходом на остров Горн, и бродит там босиком по песку, и подбирает несколько старых пивных банок, и вглядывается в берег материка, пока не встречает монахиню, которая говорит детям-калекам, что желать несбыточного это все равно что – вы уже догадались – бродить по острову среди чужих людей и подбирать старые пивные банки. А нужно только одно: взойти на пароход (он как раз загудел) и возвратиться к сыну и мужу – они уехали на весь день удить окуня, но скоро вернутся, и надо их ужином накормить, и ведь сегодня же утром они говорили, как сильно любят тебя, а ты от этого лишь приуныла, почувствовала себя одинокой, точно отшельница, и захотела уплыть на пароходе…