Обитель милосердия (сборник) - Семён Данилюк Страница 54

С кулуарным комментарием не задержались. «На сей раз Законодатель превзошел сам себя», — озадаченно иронизировала профессура.

А вот от публичных разъяснений, которых начали требовать от ученых, все, как один, уклонялись. Хвалить новый закон мешало чувство брезгливости, ругать — инстинкт самосохранения. Все-таки пусть и дурость, но освященная авторитетом государства. Потому старались стыдливо отмолчаться, как если бы кто-то сановный публично, во всеуслышание испортил воздух.

Может, так на тихой волне и замолчали бы очередной властный ляп, вроде как ничего и не было, если б не Иосиф Соломонович Ной.

В шестидесятые годы саратовский профессор взорвал отечественную криминологию своей авангардистской биотеорией. До него единственной причиной преступности в СССР из десятилетия в десятилетие объявлялись пережитки капитализма. Авангардное часто становится магистральным. За двадцать лет на монографиях и учебниках Ноя выросло не одно поколение юристов.

Но к восьмидесятым имя Ноя оказалось не то чтоб забыто, но не на слуху. А жить не на слуху неугомонному Иосифу Соломоновичу было неуютно.

В крупнейшем теоретическом журнале страны «Государство и право» появилась статья Ноя, в которой он на десяти страницах доказывал, что пресловутая дефиниция «деяние, содержащее признаки преступления, не представляющего большой общественной опасности» — это никакой не ляп, не недосмотр малограмотных юристов, а судьбоносный, на грани гениальности ход Законодателя.

И сейчас, спустя двадцать пять лет, не берусь судить, был ли Иосиф Соломонович искренен в своем публичном восхищении новым законом или использовал его как удачный повод вновь привлечь к себе внимание. А скорее, жажда возрождения покрыла пеленой глаза его.

Статью, само собой, заметили — Ной все-таки, — но не отреагировали. Может, из уважения к прежним заслугам автора. А скорее — всё из той же опасливости — публично разносить принятый государством закон себе дороже.

В результате увесистый булыжник с грохотом бухнулся в озерцо. Всплеск, брызги и — тишина. Ряска затянула след падения.

Но не деликатного замалчивания добивался Иосиф Соломонович. Ной жаждал успеха, который вернул бы интерес к его имени. И, ощущая за собой незримую государственную поддержку, он полез на скандал, как Александр Матросов на амбразуру. Ситуация сложилась парадоксальная. Ной вновь оказался в роли диссидента, но диссидента удивительного — навыворот.

Опять, как когда-то, он стоял один против всех. Но только теперь он один против всех защищает государство. Мир перевернулся. Иосиф Соломонович потребовал предоставить ему трибуну для публичной защиты своих взглядов. В конце концов неистовый напор его продавил «ватное» противодействие правового сообщества. В Академии МВД была назначена конференция с докладом профессора Ноя и выступлениями оппонентов.

В Москву Иосиф Соломонович приехал за несколько дней до ее начала и, не теряя времени, принялся наносить визиты в крупнейшие учебные и научные учреждения, завязывая дискуссии и вербуя сторонников.

Так он появился на кафедре уголовного права МФЮЗО, адъюнктом которой я состоял. Маленький, полненький, с глубокими залысинами, не по росту шумный, он заполнил собой небольшое кафедральное пространство.

Наспех покончив с традиционными поцелуями, Ной тут же попытался затеять диспут вокруг своей статьи.

Увы! Он имел дело с такими же ушлыми, как и сам, людьми. Я даже поразился, как быстро опустела кафедра. Под разными предлогами разбежались почти все. Ной сокрушенно поскреб крутую лысину и посмотрел на единственного оставшегося, то есть на меня.

— А вы, простите?..

— Адъюнкт кафедры.

— Ага! — Во взгляде Ноя появилась плотоядность — если медведю не удалось задрать бычка, сгодится и барашек. — Что ж, юный коллега, давайте подискутируем. Высказывайтесь напрямик, как вы восприняли законодательную новацию.

Он притиснулся вплотную и ухватил меня за пуговицу, должно быть, чтоб не сбежал, как другие.

Сбегать я не собирался. Темой моей кандидатской диссертации как раз были «преступления, не представляющие большой общественной опасности». Диссертация была практически готова к защите, когда законодатель бухнул на правовое сообщество своё «деяние, содержащее признаки…». И меня еще спрашивают, как я это воспринял. Примерно так, как если б залетная птичья стая, пролетая, обгадила выскобленный, приготовленный к параду плац. Парад, то есть защиту, теперь предстояло откладывать и заново чистить плац — править написанное и высказываться по поводу нововведения.

Так что я имел, что сказать. А вот возможности высказаться мне не давали. Иосиф Соломонович, требовательно, снизу вверх, заглядывая в глаза собеседнику, напористо, без пауз, пересказывал содержание собственной статьи, пресекая всякую попытку что-то ответить.

Ною неинтересно было мнение безвестного адъюнкта. Иосиф Соломонович просто подтачивал клыки перед генеральной битвой. И все-таки спустя минут двадцать, когда он закашлялся, захлебнувшись собственной слюной, я успел-таки протараторить, что думаю по поводу бездарной, безграмотной и бессмысленной формулировки.

Ной так поразился, что перестал кашлять. Доброжелательно-пытливый ленинский прищур сменился жестоким разочарованием.

— Вижу, ученого из вас не получится, — констатировал он.

Я понял, что отныне ему неприятен. И еще ощутил, насколько скверно придется его оппонентам.

Впрочем, то, что я лишь ощутил, научный мир знал доподлинно — любая полемика для Ноя носила личностный характер. Отвергающий его постулаты автоматически зачислялся обидчивым, памятливым ученым в число недоброжелателей.

Поэтому найти выступающих на предстоящую конференцию оказалось делом нелегким. В конце концов на незавидную роль первого оппонента уговорили главного научного сотрудника Института государства и права профессора Исаака Михайловича Гальперина — фигуру, по авторитету и заслугам вполне сопоставимую с докладчиком.

Вальяжный барин с седой гривой, с неспешными, обманчиво мягкими манерами, чистейшим московским говором и безупречной, сражающей логикой, которую он умел облечь в отточенные формулировки. Его публичные выступления напоминали мне отчего-то уроки фехтования. Поразительно было видеть, как ловко, двумя-тремя неожиданными аргументами он разрушает доводы оппонента, готового уже торжествовать поб ед у.

Но, согласившись оппонировать занозистому Ною, Гальперин, по общему мнению, загнал себя в ловушку.

Поддержать Ноя ему заведомо не позволяла репутация принципиального, неподкупного ученого, которой он дорожил. Объявить же публично, что статья Ноя — всего лишь неубедительная попытка выгородить безграмотного законодателя, — значило нажить в лице Иосифа Соломоновича непримиримого, не забывающего обид недруга.

За час до начала конференции огромный зал заполнился. Ждали скандала.

Первым, как и положено, выступил с заготовленной речью Ной. Недовольный квёлой реакцией зала, он вернулся на место, отряхиваясь и изготовливаясь к драчке.