Тень скорби - Джуд Морган Страница 54

Быть может, это неудачное стечение обстоятельств. После долгого заточения из-за проклятой непогоды пансионерам Ло-Хилла наконец-то разрешено выходить за пределы двора в сопровождении Эмили. И вот на плече склона ясно, как на зеленой сцене, они видят ястреба, который пожирает только что убитого голубя. Повсюду перья и кровь, и каждый раз, когда ястреб вонзает клюв в тело голубя, слышится тихий мелодичный писк.

— Нет, нет, он не живой, — уверяет Эмили в ответ на причитания девочек. — Такой же звук можно услышать, когда ощипываешь курицу. Просто…

— Ах, мисс Бронте, это мерзко, отгоните его!

— Уже ничего нельзя изменить. Голубь мертв, и ястреб просто получает еду. На месте ястреба вы бы сделали то же самое.

Одна из учениц награждает Эмили оскорбленным взглядом исподлобья.

— Я бы никогда ничего подобного не сделала. Это отвратительно. Я расскажу мисс Пачетт, что вы так говорили.

— Расскажи. Когда будем есть пирог с курятиной и ветчиной, — отвечает Эмили.

Но другая, тихая девочка, которая, похоже, привязалась к Эмили и капельку напоминает Энн, неуверенно продевает мягкую ниточку своей руки в игольное ушко руки Эмили и осмеливается спросить:

— На месте ястреба нам пришлось бы так делать, верно?

— Да, потому что такой была бы наша природа.

— Так кем лучше быть: ястребом или голубем?

— Очень хороший вопрос, — говорит Эмили, — но ты сама должна на него ответить.

Эмили решает остановиться на этом и не рассказывать, что она знает о ястребе, распластавшемся посреди кровавых перьев: это не просто слепая природа. Он упивается этим.

На следующий день, подкупив мисс Хартли предложением на неделю взять на себя надзор за отходом учениц ко сну, Эмили выкраивает взлелеянное в мечтах время, чтобы отправиться на прогулку одной. Взбираясь на высокие холмы, чувствуя под ногами движущуюся, вертящуюся землю — можно одновременно ощутить ее безграничную неторопливость и немыслимую скорость, — Эмили забывает о Ло-Хилле в буквальном смысле: требуются усилия, чтобы вспомнить его название или как он выглядит. Девушка также не замечает ни холода, ни усталости, чувствуя одно только желание: подниматься выше по этим холмам, мягко побуждающим к тому, чтобы она превзошла саму себя.

Впервые разглядев какой-то дом, она поначалу испытывает нечто вроде оскорбления: даже здесь, на этих чистых высотах, вторжение. Но потом смягчается. В этом старом обветшалом особняке нет никакого бахвальства. Скорее кажется, будто он врастает в землю, как дерево, и приобретает характерный оттенок вересковых болот, в котором больше не открытого неба, а серовато-коричневых тонов и теней. Даже мох, орляк и дерн имеют какой-то подавленный, замкнутый вид, как у растительности, которая выживает в пещерах. Снег, лежащий на подветренной стороне стен и коньке крыши, конечно же, никогда не падает; он просто часть этого места, точно так же, как торф или камни. Никаких признаков жизни, хотя он не безжизнен.

Потом ужасный спуск и понимание того, что все должно вернуться: этот мир, эта школа, этот разговор (попытайся отгородиться от него и услышать, как ветер проносится сквозь ветки боярышника; напевай этот звук как мелодию), эти люди, что маячат перед глазами, словно куклы, которых сует тебе под нос заигравшийся ребенок. Но чтобы смягчить его, брось прощальный взгляд на далекие выси с их белыми полосками снега, сравни с этим мощеным двором, заснеженным на прошлой неделе, а теперь черным и сырым от талой воды. Другими словами, там, наверху, все еще прошлая неделя. Другими словами, время ничего не значит — или, наверное, его значение очень отличается от того, что предполагалось. Вот и открытие, как физическая способность, о которой не подозревали… Что? Мисс Пачетт зовет ее с верхней площадки лестницы, в ужасе указывая на что-то. Ах, ее юбки. Покрыты коркой грязи. Ну и что из этого?

— Шесть дюймов [40]! — восклицает мисс Пачетт. — Добрых шесть дюймов!

Как это зачастую бывает, трудно понять, что говорить в ответ, поэтому Эмили ищет прибежища в фактах.

— Больше похоже на восемь, — произносит она, внимательно изучив подол перед тем, как начать подниматься по лестнице.

Чаепитие не удалось. То есть мисс Бронте, приглашенная к редкому застолью в гостиной мисс Пачетт, выпила чашку чая, но на этом, пожалуй, и все. За исключением одного-единственного замечания по поводу того, что на холмах уже почти нет снега. Она сказала это перед тем, как служанке велели занавесить окна, и провела большую часть времени, поглядывая на дверь.

Мисс Пачетт собирается с силами.

— Мисс Бронте, могу я спросить вас откровенно? Вы… вы довольны своей должностью?

— Да, сударыня, — отвечает Эмили. Быть может, это будет значить, что ей уже можно идти.

И, по правде говоря, сегодня она очень довольна. Этим утром образ Августы Альмеды, отправляющейся в ссылку, растопился на две строчки совершенных стихов — нет, не совершенных, но лучших, близких к идеалу как никогда раньше. Она носила их с собой весь день. Поистине, она буквально жила ими. Вот почему она не притронулась к обеду: не нуждалась в нем.

Брэнуэлл, как это часто бывает, на выходных дома, но в пасторском жилище его трудно застать. Не посещает он и заседания хоуортской масонской ложи, что замечает его друг, могильщик Джон Браун. Наконец Браун находит Брэнуэлла в церкви, где тот угрюмо играет на органе. Черт его знает, где он этого набрался. Браун помнит, как парнишка начинал учиться игре на флейте, — и тут вдруг он уже умеет это. Слегка театральное, но очень компетентное исполнение. Джон узнает отрывок из наследия меланхоличного Генделя, тактично прокашливается, приближается.

— Слышал, как ты вошел, старина, — говорит Брэнуэлл, не отрывая глаз от клавиш. — Уши, как у ищейки, знаешь ли.

— А еще лицо, да и все остальное, я бы сказал, в данный момент, — замечает Браун. — Что тебя гложет? Она хорошенькая? Она того стоит? Или ты еще не добрался до сути дела?

Брэнуэлл коротко смеется, заглушает последний перегруженный аккорд.

— Это было бы не так плохо. В конце концов, от этого есть лекарство, — говорит он, погружая пальцы в жилет. — Но это… это совсем другое дело.

Он крутит пенни подобно фокуснику, заставляя монетку то исчезать, то снова появляться в его пальцах. Черт его знает, где он и этого набрался.

— Если тебе не хватает, могу выделить немного. Но только на самом деле немного.

— Что? Только не говори, что твои дела пошли плохо, Джон. Никогда бы не подумал, что умирать станет не модно. Пойдем отсюда. Я слишком ясно слышу крысиную возню.

— Я думал, ты неплохо устроился в Бредфорде. Твой отец…

— Он, несомненно, так говорил. Отчасти потому, что так говорю ему я, а отчасти потому, что… что я его сын, а значит, мои дела обязаны идти хорошо, ничто другое немыслимо. Вот так и живем. — Брэнуэлл бросается на семейную скамью и после минутного погружения в тяжелые мысли задирает ноги. — Вернулся домой из дома. Не сосчитать, сколько раз я мальчишкой ковырялся в носу и вытирал пальцы под этим сиденьем. Вероятно, эта деревяшка на соплях и держится. Проблема в том, Джон, что мои дела идут недостаточно хорошо. Я кое-что подсчитал, что на меня не похоже, знаю, и… в общем, у меня за плечами шесть месяцев заработков и шесть месяцев долгов, и одни наверняка больше, чем другие, так что в моем случае это не то, что надо… Но теперь, может, поговорим о чем-нибудь другом? Это быстро становится утомительным, как проповедь… — Ничем не прикрытый, как свойственно рыжеволосым людям, взгляд Брэнуэлла озлобленно вспыхивает в направлении кафедры.