Самарканд - Амин Маалуф Страница 54

Каждый укрывшийся у англичан прибыл туда со своим кальяном и своими мечтами. Между соседями порой пролегала пропасть. Вокруг Фазеля объединилась интеллектуальная элита: молодые или убеленные сединами члены энджуменов [67], существовавших более-менее легально. Речь там постоянно заходила о Японии, России и особенно Франции, на языке которой они общались, чьи книги и газеты читали, чьих исторических деятелей и писателей — Сен-Симона, Робеспьера, Руссо, Вальдек-Руссо — почитали. Фазель вырезал из французской газеты текст закона об отделении церкви от государства, год назад принятый голосованием в парижском парламенте, перевел его на персидский и раздал друзьям. Теперь у них была возможность обсудить его, правда, вполголоса, поскольку неподалеку от них расположились палатки духовенства.

Духовенство не было единым. Одна его часть отметала все, что приходило из Европы, вплоть до самой идеи демократии, парламента и общественного обновления. «К чему нам конституция, коль скоро у нас есть Коран?» — заявляла она. На что другая, более просвещенная часть отвечала, что Коран завещал людям демократическое управление, ведь сказано в нем: «…о делах своих входят в совещания между собою» [68], — и добавляла, что, если бы по смерти Пророка мусульмане располагали конституцией, регулирующей отношения внутри нарождающегося государства, они не знали бы кровавых бойнь вокруг престола, приведших к отстранению от власти имама Али.

И тем не менее большинство священнослужителей принимали идею конституции как возможность положить предел монархическому произволу. Им доставляло удовольствие сравнивать бест с переселением Пророка в Медину [69], а страдания народа со страданиями Хусейна [70], сына имама Али, являющимися сродни страстям Христовым. Профессиональные плакальщицы — розе-хван — рассказывали в садах миссии о муках Хусейна, бичевали себя, оплакивали Хусейна, себя, Персию, потерявшуюся во враждебном мире и век за веком канущую в бездну.

Друзья Фазеля держались в стороне от этих чрезмерных проявлений религиозного чувства, не кто иной, как Джамаледдин, научил их сторониться розе-хван. Они лишь со снисхождением и беспокойством слушали их причитания.

Меня поразило одно мудрое замечание Ширин. «Персия больна, — писала она. — У ее одра несколько врачей, и каждый предлагает свое лечение, более или менее традиционное. Будущее за тем, кто добьется ее выздоровления. Если победу одержат демократы, священникам не останется ничего иного, как перейти в их стан, если демократы проиграют, им придется превратиться в священников».

Пока же все они вместе находились в одном окопе, в одном саду. 7 августа в миссии насчитывалось шестнадцать тысяч засевших в бест, улицы города опустели, любой сколько-нибудь заметный купец «эмигрировал». Шаху пришлось уступить. 15 августа — не прошло и месяца с начала беста — он объявил о подготовке к выборам в национальную ассамблею: в Тегеране прямым голосованием, в провинции — непрямым [71].

Первый в истории Персии парламент собрался 7 октября. Шах здраво рассудил, что лучшей кандидатуры для произнесения приветственной речи от его лица, чем его главный оппозиционер князь Малколм Хан, ему не найти. Армянин по происхождению, соратник Джамаледдина, приютивший того во время его последнего пребывания в Лондоне, роскошный старец с британскими замашками, он всю жизнь мечтал зачитать представителям народа в парламенте речь конституционного монарха.

Однако тому, кто хотел, бы поближе ознакомиться с этой страницей истории Персии, не доискаться имени Малколма Хана в документах эпохи. Как и во времена Хайяма, Персия различала своих правителей и деятелей не по именам, а по титулам — Светило царства, Опора религии, Тень султана. Человек, открывший некогда эру демократии, удостоился самого престижного из титулов: Низам Эль-Мульк. Персия, страна поистине обескураживающая, такая неподвижная в своих конвульсиях, такая неизменная и верная себе после стольких метаморфоз!