Луковица памяти - Гюнтер Грасс Страница 54

Подняться наверх, в ее девичью комнатку, мне не разрешалось. Идти в барак с двухъярусными шконками ей не хотелось. Заботясь обо мне, она позволяла мне делать то, что подразумевалось программой наших киновечеров, хотелось ли этого только мне или ей тоже. Я же научился прислушиваться к ее просьбе быть осторожным.

Гораздо полнее, чем за краткие минуты на веранде или в подъезде дома, мы чувствовали друг друга на тропинке среди свекольных полей. Ее подсказки. Все называлось своими именами. Над округой возвышался отвал горной породы, который белесо поблескивал на фоне более или менее облачного неба; глядя на него, мы подолгу обсуждали недавно просмотренные кинофильмы. Один из них назывался «Фани при газовом свете», его жутковатый сюжет разыгрывался в туманной Англии; в другом — «Убийцы среди нас» — играла Хильдегард Кнеф.

Говорили мы и о Боге, которого не существовало, соревновались в развенчании религиозных догм. Два питомца экзистенциализма, хотя о нем еще ничего не знали или ведали лишь понаслышке, что обозначает это понятие. Зато оба читали «Заратустру» и понахватались где-то таких мудреностей, как философские категории «заброшенности» и «подлинности». Копешек сена в здешнем краю не водилось.

После первых заморозков поспела сахарная свекла, поэтому с наступлением темноты мы, прихватив мешки, корзины и вооружившись короткими тяпками, пробирались в поле. Мы были не единственными, кто собирал урожай по ночам. Нашими врагами были крестьяне и собаки.

В домашней прачечной горного мастера, жена которого умерла в последний год войны и который, оставшись вдовцом с тремя дочерьми, хозяйничал довольно беспомощно, мы варили под его руководством сироп из свеклы, предварительно почистив ее и порезав в тазик. Запомнилось постоянное помешивание бурлящего варева деревянным черпаком, запах и вкус липкого, приторного сиропа, трехголосый смех девушек, режущих свеклу. Сироп разливался по пузатым бутылкам, вынесенным с шахты. Из остатков на донышке тазика мы делали леденцы, добавляя анис.

При варке сиропа пелись песни. Отец научил дочерей нескольким рабочим песням. Ни концлагерь, ни фронт не выбили из него, как он любил повторять, «классовое сознание».

Имена дочерей? Одну из них — которую? — звали Эльке. Порой девушки бывали весьма язвительными, но до политических споров дело при варке сиропа почти никогда не доходило.

В день моего девятнадцатилетия в далеком Нюрнберге по приговору трибунала были повешены военные преступники, а я скромно отпраздновал свой день рождения с несколькими приятелями на шахтном горизонте с отметкой девятьсот пятьдесят метров. Это было накануне сбора урожая свеклы, а вскоре среди списков, вывешивавшихся администрацией бургомистра Гросс-Гизена, я обнаружил фамилию дальнего родственника, которого вместе с женой и дочерью приютил в качестве беженцев Любек. Написал ли я туда сразу или же немного помедлил?

По всем городам и деревням оккупационных зон местные власти вывешивали в коридорах административных учреждений списки, где указывались фамилии и личные данные пропавших людей; часто сообщалось и о погибших. Красный Крест и другие организации осуществляли рассылку, обновление списков. Отдельно вывешивались фотографии пропавших детей. Беженцы или депортированные из Восточной Пруссии, Силезии, Померании, Судетской области и моего родного Данцига, солдаты различных званий и родов войск, миллионы людей, пострадавших от бомбежек, эвакуированных, разыскивали друг друга. Матери хотели найти дочерей и сыновей, потерявшихся во время бегства. Занимались поисками разлученные друзья и подруги. Каждому кого-то недоставало. Вот и я разыскивал в еженедельно вывешиваемых списках моих родителей с сестрой, которая была младше меня на три года.

Вопреки рассудку я воображал, что мама осталась дома, будто она продолжает стоять за прилавком, отец замешивает на кухне тесто для пирога, а сестра с ее косичками — играет в гостиной, поэтому я не мог или не хотел представить себе мою семью где-нибудь на чужбине, куда маму, отца, сестру изгнали силой и где у них нет ни жилья, ни привычной мебели, ни висящих на стене олеографий в хороших рамках, ни кафельной печки, которая одновременно отапливала гостиную и спальню.

Остался ли радиоприемник на нашем буфете? Кто слушает его, какую ловит волну? Что произошло с маминым застекленным книжным шкафом, который, по сути дела, был моим? Кто листает теперь мои альбомы, полное собрание репродукций, полученных на сигаретные талоны и аккуратным образом вклеенных на отведенные места?

Да, разумеется. Сразу же после краткого промедления я написал дальним родственникам. Но прежде чем от них, живших раньше в данцигском районе Шидлиц, пришел ответ, мы отпраздновали женитьбу моего соседа по бараку, который был родом из Силезии. Невеста, а прежде — солдатская вдова, жила в ближайшей деревне.

Ясно вижу перед собой смешливую блондинку со множеством папильоток на голове. Потом вижу ее в подвенечном платье из парашютного шелка, который мы выменяли на несколько центнеровых мешков калийной соли.

Я вместе с приятелем, таким же сцепщиком, изображали шаферов, ибо других желающих в деревне не нашлось. Жених, будучи уроженцем Катовиц, говорил на обычном в тех краях немецком диалекте с польским акцентом. Он ловко играл на губной гармошке и научил нас песенке из четырех куплетов, из которых я помню лишь строчки: «Антек, обнаружив вошь, вмиг хватается за нож».

Вечером мы устроили шумный праздник на кухне овдовевшей солдатки. Из Гросс-Гизена, из окрестных деревень или Зарштедта не пришли ни родственники, ни соседи. Сестра и даже родители не пожелали сесть за один стол с зятем, который, по нижнесаксонским понятиям, был иностранцем, к тому же нищим. Кто прибывал сюда из чужих краев, оставался чужаком.

Мы пили без удержу, словно должны были утолить жажду за всех отсутствовавших гостей. Жених, оба шафера и особенно невеста старались поддерживать веселье. Под тушеную свиную шею пили спиртное стаканами. Уж не помню, кто больше, кто меньше. Картофельной самогонки выставили предостаточно, еще кое-что достали на черном рынке, даже яичный ликер. Напитки сомнительные, от которых все мы рисковали ослепнуть — недаром газеты ежедневно сообщали о массовых отравлениях в результате семейных попоек; причиной служил самогон, разбавленный метиловым спиртом. Однако мы продолжали чокаться, пить за здоровье молодых и громко злословить насчет отсутствующих гостей.

Рано или поздно вся четверка очутилась на спальном ложе бывшей солдатской вдовы. Хоть и не ослепшие, орудовали вслепую. О том, что вытворяли эти тела, луковичные пергаменты умалчивают. Во всяком случае, невеста знала, чувствовала или догадывалась, что произошло или не произошло за остаток ночи: с кем — да, а с кем — нет или почти нет, а с кем — неоднократно.

В головах кровати висела картина со времен первого брака, там красовалась то ли пара лебедей, то ли кричал одинокий олень.

Когда утром — нет, скорее, к полудню — мы проснулись, белокурая новобрачная уже хлопотала на кухне, накрывая стол к завтраку. Разносился аромат яичницы и шкварок. Блондинка смеялась, улыбалась супругу и обоим Молодым сцепщикам, а те старались не встречаться взглядами, пялились в пустоту, почти не разговаривали, а если и произносили редкую фразу, то речь шла исключительно о ближайшей вечерней смене.