Звук падающих вещей - Хуан Габриэль Васкес Страница 54

– Ты когда-нибудь ныряла в море, Майя? – кажется, спросил я. – На такую глубину, где цвета выглядят по-другому?

Он легла рядом со мной, и у меня промелькнула дурацкая мысль, что ей холодно. Я спросил ее об этом, но она не ответила.

– Ты хочешь, чтобы я ушел?

Она опять не ответила, и это опять был глупый вопрос, потому что Майя не хотела оставаться одна и уже сказала об этом. Я тоже не хотел быть один: ее присутствие внезапно стало мне необходимо, так же внезапно, как развеялась ее грусть. Я подумал, что мы вдвоем были одиноки в той комнате и в том доме, но словно поделили это одиночество между собой, каждый наедине со своей болью в глубине души, утоляя ее с помощью удивительного искусства наготы. А потом Майя сделала то, что до этого делал только один человек в мире: ее рука скользнула по моему животу, нашла шрам и ласково погладила его, как если бы рисовала темперой на моей коже странный симметричный рисунок.

Я поцеловал ее не столько чтобы поцеловать, а чтобы закрыть ей глаза, моя рука коснулась ее груди, Майя перехватила ее и положила себе между ног, я ощутил гладкую и мягкую кожу ее бедер. Мои пальцы под ее пальцами проникли в нее, ее тело напряглось, а ноги раздвинулись, как крылья. Я устала спать одна, сказала мне женщина, которая смотрела теперь на меня широко раскрытыми глазами из темноты своей комнаты, хмурясь, как человек, который вот-вот поймет что-то важное.

* * *

В ту ночь Майя Фритц спала не одна, я бы этого не позволил. Не знаю, как и когда так произошло, что она стала столько значить для меня, и я пожалел, что у нас не могло быть будущего, что наше общее прошлое не подразумевало общего будущего. Мы прожили похожие, но все же разные жизни, и на другой стороне горного хребта, в четырех часах езды от Лас-Акасиас, на высоте 2600 метров над уровнем моря меня ждали другие люди… Я думал об этом в темноте комнаты, хотя думать в темноте не рекомендуется: все представляется более значительным и серьезным, чем на самом деле, болезни кажутся опаснее, зло ближе, недостаток любви острее, одиночество глубже. Вот почему мы хотим, чтобы по ночам рядом с нами кто-то был, вот почему я бы ни за что на свете не оставил ее одну той ночью.

Я мог бы одеться и тихо выйти, оставив дверь полузакрытой, как вор. Но я этого не сделал: уставшая от долгой дороги и эмоций, она заснула глубоким сном. Воспоминания утомляют – жаль, нас этому не учат, – они изнуряют, истощают энергию тела. Майя спала, повернувшись лицом ко мне, она положила руку под подушку, как будто обнимая ее, и я снова увидел ее такой, какой она была в детстве, у меня не было в этом ни малейшего сомнения, и я любил ее, каким бы нелепым это ни показалось. А потом я тоже заснул.

Когда я проснулся, было еще темно. Я не знал, сколько прошло времени. Меня разбудили не свет или звуки тропического утра, а далекие голоса. Я пошел туда, откуда они доносились, и не удивился, обнаружив Майю в гостиной, сидящей на диване; обхватив голову руками, она слушала запись на небольшом магнитофоне. Мне хватило пары секунд, двух фраз, произнесенных на английском языке незнакомыми мне людьми, чтобы узнать запись, потому что во мне никогда не переставал звучать их разговор о погоде, о работе, о том, сколько часов пилоты могли летать до обязательного отдыха, я помнил все это, как если бы услышал только вчера.

– Ну-ка, что там, – сказал капитан, как давным-давно в доме Консу. – Мы в ста тридцати шести милях от приводного радиомаяка, нам нужно снизиться на тридцать две тысячи футов и сбросить скорость, пора браться за дело.

Второй пилот сказал:

– Кали, это «Американ», рейс девять-шесть-пять, прошу разрешения на посадку.

– Да, «Американ», девять-шесть-пять, это Кали.

– Хорошо, Кали. Будем у вас примерно через двадцать пять минут.

Я подумал, как когда-то давно: не будут. Их не будет там через двадцать пять минут. Они погибнут, и это изменит мою жизнь.

Майя не обернулась, когда я подходил к ней, но теперь подняла лицо, будто ждала меня, я увидел на нем следы слез и ощутил острое желание защитить ее от того, что должно было произойти в конце этой записи. Курс захода на посадку был вторым, назначенная им взлетно-посадочная полоса – ноль-первой, самолет шел с включенными огнями, потому что движение в этом районе было интенсивным, я сел на диван рядом с Майей, обнял ее, прижал к себе, и мы легли на диван, как пожилая пара, страдающая бессонницей, вот кем мы были – супругами со стажем, которые встречаются в ночи, как призраки, когда оба не могут заснуть.

– Я объявлю, – сказал один голос другому и сразу же: – Дамы и господа, говорит капитан. Мы приступили к снижению.

Я почувствовал, как Майя заплакала.

– Там мама, – прошептала она. Мне показалось, она больше ничего не скажет, но она добавила: – Она сейчас погибнет. Я останусь одна. И ничего не могу с этим сделать, Антонио. Почему она полетела этим рейсом? Почему не сразу в Боготу, почему ей так не повезло?

Я обнял ее, что я мог еще сделать, я никак не мог изменить случившееся или остановить течение времени на пленке магнитофона, которое истекало, заканчивалось.

– Я хочу пожелать всем счастливых праздников и нового тысяча девятьсот девяносто шестого года, здоровья и благополучия, – сказал капитан. – Спасибо, что летите с нами.

Когда прозвучала эта ложь – ведь для Элейн Фритц 1996 год никогда не наступит – Майя снова предалась изнуряющим воспоминаниям. Делала ли ты это для меня, Майя Фритц, или решила воспользоваться мной, потому что никто другой не мог помочь тебе вернуться в прошлое, никто больше не был способен вызвать эти воспоминания, послушно и преданно внимать им, как это делал я? Она рассказала о том декабрьском дне, когда вернулась домой после долгих часов работы на пасеке и собиралась принять душ. В ее ульях была вспышка акариаза ^[56], и она целую неделю пыталась свести к минимуму ущерб, готовя отвар из анемона и мать-и-мачехи; от ее рук сильно пахло отваром, и ей не терпелось вымыться.

– Зазвонил телефон, – рассказала она. – Я поначалу не хотела отвечать, но подумала: вдруг что-то важное? Я услышала мамин голос и успокоилась: ничего особенного. Мама звонила каждое Рождество. Мы перезванивались пять раз в году: на ее день рождения, на мой, в Рождество, на Новый год и в день рождения папы. День рождения человека, которого уже нет, отмечают живые, потому что сам он это сделать уже не может. В тот раз мы говорили долго, рассказывали друг другу всякую ерунду, и вдруг мама помолчала и сказала: «Нам нужно поговорить».

Так, в телефонном разговоре с Джексонвилем, штат Флорида, Майя узнала правду о своем отце.

– Он не погиб, когда мне было пять лет. Он был жив. Сидел в тюрьме, а теперь вышел. Он был жив, Антонио. В Боготе. Нашел маму, никто не знает, как. И хотел, чтобы мы снова были все вместе.

– Какая прекрасная ночь, не так ли? – сказал капитан на записи в черном ящике. Второй пилот ответил: